Что я должна ответить?

— По идее, да, — уверенно отвечает ей Джек. — Их сейчас наверняка обучают различным трюкам. Пока их жизням ничего не угрожает, во всяком случае, до открытия цирка.

Даже если он сказал это, чтобы успокоить Рози, нужного эффекта слова не произвели. Скорее, наоборот.

— А что будет, когда он откроется? — Ее голос наполнен страхом. — Что тогда?

— Простите нас, — отвечаю я. — К сожалению, мы не знаем, что там происходит сейчас. Все будет зависеть от того, в каком номере он будет участвовать. Поэтому ничего определенного сказать нельзя.

Мои слова — чистая правда. Я не знаю, что происходит в новом цирке. В последний раз я видела его почти год назад. Тогда это был огромный огненный шар, освещавший ночное небо.

Конечно, мы пытались выяснить, что с ним было потом. Всякий раз, разговаривая с кем-нибудь из движения Сопротивления, мы спрашивали о цирке, но никто не мог сказать ничего определенного. И каждый раз, когда в руки нам попадала газета или планшет, мы с Гретой отчаянно искали сведения о цирке, но так ничего толком и не узнали.

Судя по всему, журналистам запретили говорить о цирке. Мы улизнули прямо из-под носа полиции, и власти были в бешенстве. Они надеялись поймать нас, но не желали, чтобы кто-то вспоминал о хаосе, который мы оставили после себя.

В течение нескольких месяцев было тихо, будто цирк вообще никогда не существовал. И вдруг грандиозное объявление: он возрождается и теперь будет больше и лучше, чем прежде.

Не знаю, будут ли в нем выступать прежние артисты. Живы ли они?

Больше всего меня беспокоит судьба Иезекиля. Это его я постоянно вижу во сне. Я знала его всего несколько дней, но уже успела привязаться к мальчику. Он был совсем маленьким, я же просто бросила его там и с тех пор больше не видела. Эммануил, Иезекиль… я бросила их всех. Моих друзей. Моих цирковых товарищей. Бросила в пламени пожара или, того хуже, обрекла на дальнейшие мучения в этом адском цирке, обрекла на новые страдания.

— Там и в самом деле было так плохо, как говорят? — спрашивает Рози. — Но как такое возможно? Слухи ведь наверняка преувеличены?

Воспоминания медленно выползают из бездонной ямы моего живота, тянутся к поверхности, цепляются за мои кишки, скручиваются и извиваются в моих внутренностях, бьются о ребра.

Я не могу рассказать ей правду. Знаю, Рози хочет услышать ее, но я не могу говорить об этом жутком месте, во всяком случае, не ей, женщине, у которой забрали сына.

Жаль, что рядом со мной нет Бена.

Я встаю и с грохотом отодвигаю ящик в сторону.

— Извините.

Распахиваю дверь, выглядываю наружу и жадно хватаю воздух ртом.

— Хоши! Живо вернись внутрь! Тебя могут заметить! — сердито шипит на меня Джек.

— Простите. Мне нужно было глотнуть воздуха.

Я чувствую на моей талии бережную руку.

— Тебе не нужно извиняться, — скорбно звучит голос Рози. — Я проявила бестактность, больше не буду ни о чем спрашивать. Мне следовало догадаться. Пожалуйста, прости меня. Трудно думать о чем-то другом, когда твой ребенок находится в опасности или, возможно, уже мертв.

Бедняжка ужасно страдает. Я знаю, каково ей сейчас. Знаю, потому что моего Бена тоже нет рядом, мне неизвестно, где он. И это моя вина. Я бросила его одного. Сама убежала, а его бросила там с пистолетом у виска. Он очередной человек, которого я оставила сражаться с хаосом, который сама сотворила.

Я поворачиваюсь к Рози. Ее щеки горят от стыда, голова понуро покоится на груди.

— Не извиняйтесь, все в порядке, — говорю я. — Честное слово. Мне тоже знакомо это чувство, когда тот, кого вы любите, страдает, а вы не можете ему помочь.

Бог свидетель, кому это знать, как не мне.

Довольно. Хватит. Пора прекращать. Я делаю еще один глубокий вдох.

— Как сказал Джек, за его жизнь можно не беспокоиться, пока цирк закрыт.

Лицо Рози становится бледнее, из горла вырывается сдавленное рыдание. Она поднимает голову и смотрит на меня полными страха глазами.

— Разве вы не видели рекламные плакаты?

Теперь рядом со мной Грета, она дергает Рози за рукав.

— А что они говорят, эти плакаты?

На миг воцаряется тишина.

— Они говорят, что это будет незабываемое зрелище, — наконец выдает Рози. — Что это будет страшно. И смертельно опасно.

— Когда? — спрашиваю я, чувствуя, как все внутри холодеет от ужаса. — Когда он откроется?

— На этой неделе. — Голос Рози дрожит. — В субботу вечером, через два дня.

Я смотрю на него разинув рот, зачарованный этим видением, говорящим голосом Сильвио Сабатини.

Наконец, я поворачиваюсь к матери. Та самодовольно улыбается.