Согласно трактовке позиции Шеллинга его учеником Г. Стеффенсом, «земная природа является вечным иероглифом, в котором заключенo то, что недоступно земному пониманию» [156] . Однако философ и в еще большей мере поэт обладают интерпретативной властью это значение выявить: для них земля – «книга, которая только кажется закрытой» [157] . Как считает Танг, в начале XIX в. предполагалось, что прочитать эту книгу могут не только поэты и философы, но и географы [158] . Такими географами были Гумбольдт и Риттер.

Риттер, подхватывая идею Шеллинга о первичной связи объективного и субъективного в природе и о ее явлениях как о памятниках на пути к человеческому самопознанию, во вступлении к «Землеведению» писал о первобытном единстве человека с природой, которая стала впоследствии для него тайной, и говорил о «монументах» и «иероглифах», которые должны быть декодированы:

Более того, Риттер был убежден, что география обладает теми же силами проникновения в тайнyю структуру мира, что и гениальная интуиция поэзии. Она постигает «общий закон, посредством которого можно овладеть этим разнообразием опытного и материального и направить его к высшей цели»:

Риттер утверждал, что восстановленная в географии гармония всего мира приблизит человечество к такому состоянию знания, которое сможет «наперед указать сам собою вытекающий, необходимый путь развития для каждого отдельного народа на известном, определенном месте земли, по которому должно идти для достижения благоденствия, назначенного вечно справедливым Промыслом в удел каждому верному народу» [161] . Мысль о связи природных условий с образом правления характерна и для статьи Гоголя, в двенадцатом параграфе которой излагается мысль о связи государственного устройства с «физиогномией» народа, обусловленной природными и климатическими причинами.

Для Гумбольдта, согласно Тангу, идеи Шеллинга стали откровением, побудившим его взять на себя обязанность открыть значения «камней, растений, животных» и «всей земли» [162] . Верный духу Шеллинга, он считал, что исследование природы должно сочетаться с чувством красоты и любовью к искусству. Ученый вел переписку с И. В. Гёте, принимавшим участие в воспитании братьев Гумбольдтов, был знаком с Ф. Шиллером, увлекался живописью, рисовал, увлеченно рассказывал и легко писал. Он относился к природе как исследователь – рассматривал ее как объект для измерения, наблюдения, классификации, анализа. Но в восприятии природы Гумбольдт следовал искусству: в письме к Гёте, зная, что будет понят и оценен, он писал про необходимость эмоционального отношения к природе: тот, кто ее только исчисляет и измеряет, также может думать, что описывает природу, но природа останется в стороне от него [163] .

Гумбольдт считал искусство наиболее адекватным средством для постижения смысла природы. В книге «О физиогномике растений» (русский перевод издан в 1823 г.) лейтмотивом проходит сожаление о невозможности словами выразить разнообразие и красоту «сей стареющей нашей планеты» [164] и о том, что «только одному художнику предоставлено распределить группы, и одна только его творческая рука, подобно писаным сочинениям человеческим, может оживить в небольшом числе простых изображений великое и очаровательное творение природы» [165] . Метод распределения растений на шесть групп по их физиогномике (внешним чертам) Гумбольдт построил на опыте живописца, который судит о ландшафте как о взаимосвязанной структуре отдельных больших групп, а не как о совокупности разрозненных деталей: «Живописец (и именно один такой, который одарен тонким чувствованием красоты природы), отличает в средине и задней части ландшафта сосновые или пальмовые рощи от буков, а не сии последние от других листьями одетых дерев» [166] . Тем, что Гумбольдт понимал под физиогномикой растений и, шире, под физиогномикой природы (иногда «портретом» природы), был, конечно же, пейзаж.

Подход к изучению природы в географии в понятиях эстетического пейзажа и связанные с этим трудности были оговорены в предисловии к «Картинам природы» (1808):