Не существует идеального ансамбля прошлого, покоящегося под спудом современного города, только бесконечные фрагменты. Идеальный город существует только в архитектурных макетах и в новой тотальной реставрации. Я буду изучать двойную археологию – города из слов и города из камней, стекла и бетона. Иногда эта археология будет виртуальной: археология урбанистических желаний и потенциалов, виртуальных реальностей, существующих в воображении.

Гуляя по огромной строительной площадке в Дрездене, я вдруг заметила остатки росписей 1950-х или 1960-х годов. «Они гэдээровского времени», – прокомментировал строитель. «Не такие уж и старые. А мы заново строим старую церковь», – добавил он, подмигивая. Я стала свидетелем момента перехода, в котором стихийное памятное место, которое отражало множество слоев разделенной и скомпрометированной немецкой истории, трансформировалось в специально запроектированный памятник, который должен был демонстрировать новую версию истории старой Германии. Век тому назад Алоиз Ригль [237] сформулировал различие между памятниками по замыслу и просто историческими памятниками, что приблизительно соответствует различию между реставрирующей и рефлексирующей ностальгией. То, что производится при реставрации «памятника по замыслу», является возобновлением одного момента в истории, сделанного образцом для целей настоящего времени [238] . Реставрация памятника по замыслу претендует на обретение бессмертия и вечной молодости, но не на прошлое; продуманное увековечивание – это история о победе над временем как таковым. С другой стороны, стихийные памятники или урбанистические пространства, пористые развалины двора, промежуточные пространства, многослойные здания с конфликтующими и дисгармоническими отпечатками истории неудобны для увековечивания; они выражают физическую и человеческую слабость, старение и непредсказуемость изменений. Очевидно, ни одна выдуманная традиция не желает принимать подобное. Выражение смертности бесполезно для коллективной идентичности – это именно то, что должно вызывать органическое сопротивление. Стихийные памятники – места исторической импровизации и непредсказуемого взаимопроникновения различных исторических эпох – угрожают любым попыткам избирательных и приукрашенных реконструкций истории. Они выявляют нечто, касающееся иных измерений бытия, иной эпохи, несут физические следы и ауру; они могут стать пространствами рефлексирующей ностальгии [239] .

Вместе с тем нельзя полностью опираться на четкое противопоставление между двумя видами увековечивания и двумя ностальгическими тенденциями. Временами новые памятники возникают в виде монументальных развалин, а старые объекты наследия реставрируются только частично, становясь проводниками как рефлексии, так и увековечивания. «Биографии» памятников – споры и противоречия вокруг них – могут быть не менее значимыми, чем их видимая форма [240] .

Недавно новая реклама помады «Ревлон» появилась рядом с самыми известными в Берлине развалинами Мемориальной церкви [241] – с лицами супермоделей размером с колокольню, возобновляя битву между увековечиванием и потреблением. Руина была сознательно сохранена после Второй мировой войны в центре консюмеристского рая улицы Кудамм [242] , витрины послевоенного западногерманского экономического чуда, напоминая покупателям о минувших разрушениях и позволяя небольшому количеству раздражения и дискомфорта просочиться в поток шопинга. Я подумала – либо современные рекламщики объединенного Берлина оказались чувствительны к его прошлому, либо просто не хотели выглядеть бестактными визави с сакральным памятником – и разместили рекламу рядом с ним. Я ошиблась. Единственная причина, по которой они не разместили рекламу прямо над полуразрушенной церковью, проистекала не из пресловутого уважения к мемориалу войны, а из беспокойства о помаде – она могла смотреться не так свежо над грязной развалиной.

Руина является очевидным образцом значения времени, но значение руины как таковой меняется на протяжении истории. В эпоху барокко античные руины нередко использовались в назидание, демонстрируя созерцающему «контраст между античным величием и нынешним упадком» [243] . Романтические руины излучали меланхолию, отражая проклятую душу поэта и тоску по гармоничной целостности. Что касается современных развалин, то они – напоминание о войне и недавнем жестоком прошлом города, указывающее на сосуществование разных измерений и исторических эпох в городе. Руина – это не только нечто, напоминающее нам о прошлом; это также напоминание о будущем, когда наше настоящее становится историей [244] .

Памятные места в городе должны рассматриваться в процессе продолжительной трансформации. Памятник – это не обязательно нечто незыблемое и стабильное. Памятники существуют в метаморфозах: первый ностальгический монумент, описанный в Библии, – это жена Лота, которая обратилась в столп соли, как только бросила последний взгляд на свой оставленный город, не повинуясь воле богов. В России памятники рассеяны по городам во мгле, утрачивая обувь, пальцы, головные уборы и головы [245] . Для сравнения, в стабильных государствах, забывающих о своем прошлом, памятники остаются незаметными, пока не пригодятся в качестве места для назначения свидания или пока не закроют вид из чьего-нибудь окна. Подобная роскошь немыслима в городах Восточной Европы, где памятники, бывшие некогда посланниками власти, становятся козлами отпущения для разгневанного общества. Иногда споры о реконструируемом историческом месте или о строительных работах в процессе застройки территории имеют больший культурный резонанс, чем воплощенный памятник, который может положить конец спорам.

По словам Серто [246] , «память – это антимузей: ее невозможно локализовать» [247] . Память живет в движении, перевоплощении, препарировании места, отклонении от маршрута. Личная память, будучи привязанной к знакомому топосу в городе, может быть именно тем, что стремится избежать мемориализации; она может быть тем самым остаточным следом, сохраняющимся после торжества официоза. Гуляя по этим городам в последние десять лет, мы находим выхолощенные руины перестройки, стихийные памятники эпохи перемен и перспектив, которые быстро исчезают по мере того, как город получает новую «подтяжку лица».

Как же случилось так, что антиностальгический модернистский город, который был оплотом прогресса, становится территорией ностальгии? В XIX веке ностальгирующим был городской житель, который мечтал о бегстве из города в нетронутые ландшафты. В конце XX века городской житель ощутил, что город сам по себе является ландшафтом, находящимся под угрозой. Недавние дискуссии о городе пробуждают острое чувство утраты железобетонной несокрушимости материального места, бодлеровского города с его ароматами и звуками, тактильными и зрительными озарениями, выдающейся архитектурной памятью и урбанистической театральностью, анонимной, если не эротичной. Новый интерес к градостроительству пробудился в конце XX столетия в качестве одного из аспектов новой европейской идентичности.

Западноевропейские философы-урбанисты опасаются, что разрастание глобальной деревни уничтожит город, каким мы его знали на протяжении минувшего тысячелетия. По словам Поля Вирильо [248] , «цель виртуальной реальности сущностно состоит в том, чтобы обнулять hic et nunc [249] , опустошать „здесь“ в пользу „сейчас“» [250] . Мегаполис глобальной коммуникации «урбанизирует» (или субурбанизирует) виртуальное пространство и дезурбанизирует город. Чаще всего глобализированная культура находится под чарами техно-пасторали или компьютерной игры, что диаметрально противоположно урбанистической социальности. Новая ностальгия, кажется, имеет в качестве объекта не только определенные моменты из прошлого города, но общую идею урбанистического дома, где время идет свои чередом и не испаряется со скоростью нажатия на клавиатуру компьютера. В сегодняшнем Берлине, одном из наиболее стремительно меняющихся городов в Европе, так интенсивно ведутся дискуссии об архитектуре и градостроительстве, что они, кажется, начинают приближаться к спорам о немецкости и демократических преобразованиях. Очевидно, что никакое градостроительство не может успевать подстраиваться под это.

Урбанизм интернационального стиля [251] , который любил представлять город как идеально функционирующее пространство – здоровое тело, с чистыми венами и легкими, или великолепно смазанная машина, либо, в качестве альтернативного варианта, – город-сад, свободный от урбанистического перенаселения и прекрасный, как волшебный дезурбанистический рай, – это далеко не единственный выбор для нового градостроительного развития. По факту, многие проекты градостроительной реконструкции поворачивают стрелки часов назад, отправляясь во времена до интернационального стиля. Так, например, новые городские обычаи стремятся к ограничению автомобильного движения, и делается это сознательно. Урбанистическая ностальгия неизбежно возвращается назад в вопросах о том, что современно и какой тип современности и модернизации должен развиваться в будущем. «Интернациональный стиль» нового поколения, который можно видеть в городах по всему миру, – это молодая культура, не помнящая родства, – от коммерциализированной музыки техно на Параде любви до граффити, которые покрывают множество бетонных стен от Берлина до Рио-де-Жанейро.