Мы посетим три города, которым пришлось в прошлом и настоящем и предстоит в будущем быть столицами государств, – Санкт-Петербург, Москву и Берлин – и, проездом, – Прагу и Любляны. Во вновь созданных обычаях этих городов национальная идентичность и урбанистическая идентичность порой не согласуются друг с другом. На свое 850-летие посткоммунистическая Москва была переодета в костюм «Третьего Рима» с помощью лазерных лучей, виртуальных проекций, гигантской архитектуры и миллионов долларов. Санкт-Петербург, напротив, выражает ностальгию по городу Просвещения, рациональному и обладающему идеальными пропорциями, который в настоящий момент обессилен. Бывшая столица русской модернизации превратилась в город, развивающийся по сценарию сохраняемой руины [252] . Знаменитый антагонизм Москвы и Санкт-Петербурга стал предметом легенд и анекдотов. В то время как города часто обмениваются своими имперскими образами и имеют куда больше общего в советском прошлом, чем может показаться на первый взгляд, их посткоммунистическое самосознание исследует разные версии российского прошлого и будущего – имперский большой стиль в Москве и европейский город-государство в Санкт-Петербурге. Берлин с 1989 по 1999 год был городом урбанистических импровизаций; переживая это преобразование, город вобрал в себя массу мечтаний о Востоке и Западе, о столичном городе и городе-острове. Так как некоторые грезы сбылись и перестали быть мечтами, город развалин и строительных площадок стал «нормальной» столицей Германской Республики.

Есть ряд неявно выраженных различий между городами, которые обозначают различные ностальгические тенденции. Уничтоженный храм Христа Спасителя в Москве и снесенный Городской дворец в центре Восточного Берлина стали площадками для активных споров и грандиозных проектов воссоздания. Судьба тоталитарных памятников прошлого тоже значительно различается в бывших коммунистических городах. В Москве поверженные герои советского режима, от руководителя КГБ Дзержинского [253] до Сталина, нашли новое прибежище в пасторальном саду скульптур, который принял памятники в качестве советских произведений искусства. В Праге, напротив, современная скульптурная композиция в виде гигантского метронома украшает пьедестал крупнейшего тоталитарного памятника в мире. Это образцовый контрпамятник, который маркирует место и переозначивает его. В Санкт-Петербурге есть новый памятник жертвам тоталитаризма, являющийся одновременно старым и новым, памятник и руина, аллюзия на старого петербургского Сфинкса и ленинградское прошлое [254] . Исследуя осмысленные и стихийные памятники, мы рассмотрим контркультурные традиции – сквоттеров в Берлине, ленинградский андеграунд 1970-х годов, чешскую культуру кафе – чтобы воссоздать образы неофициальной сферы общественной жизни. В Санкт-Петербурге, где в отличие от Москвы и Берлина не было строительного бума, мечты об идеальном городе не требуют технологий и зиждутся на материальной бедности. Альтернативное урбанистическое воображение позволяет нам мечтать о выдуманном прошлом, которого город никогда не имел, тем не менее это прошлое может оказывать влияние на его будущее. В быстро меняющихся городах подобные спонтанные памятные места являются мини-музеями, которые хранят множественные виртуальные слои исторических возможностей, стоящих на грани исчезновения в текущих масштабах градостроительной реновации. Я ловлю себя на мысли, что мое отношение к этим городам, находящимся в состоянии перехода, сравнимо с любовью с последнего взгляда и «то, что однажды представлялось как возможное, в следующий момент уже невозможно» [255] .

Накануне празднования 850-летия Москвы я совершила прогулку в парк напротив Центрального дома художника, через улицу от прославленного парка Горького. Это была одна из спонтанных мемориальных площадок перестройки, сад поверженных памятников, который в народе называют «кладбищем без мертвых». Распад Советского Союза завершился иконоборческим карнавалом вокруг уличных памятников советским героям. Памятник главе ЧК Феликсу Дзержинскому был снесен разъяренной толпой и осквернен; Ленин был подвешен за шею в Таллине; в Киеве он был спилен и заперт в клетку, на пустом пьедестале остались только его каменные сапоги.

Затем снесенные статуи в конце концов добрались до парка возле Центрального дома художника и остались лежать на траве, брошенные и не защищенные от естественного старения и банального вандализма. Здесь был «дедушка Калинин» с глазами, густо накрашенными белым мелом, как вампир из молдавского фильма, Никита Хрущев с красной краской, расплесканной по его лысому черепу, и тело Дзержинского со следами всех видов телесных жидкостей. Согласно городской легенде, первый постсоветский мэр Москвы Гавриил Попов позволил своей собаке пометить усы бывшего главы ЧК. Памятники, лежащие на траве, превратились в живописные руины. Если памятники вождям помогли эстетизировать идеологию, то их руины сделали очевидной ее ветхость. Монумент, больше не репрезентирующий власть, отражал только свою хрупкую материальность.

Мой визит в парк в 1997 году превзошел все мои ожидания. Товарищ Дзержинский снова стоял под великолепными березами высоко на своем сложном пьедестале, очищенном и отретушированном. Граффити августа 1991 года, которые варьировались от «Свобода!» и «Долой КГБ!» до обсценной лексики, лозунгов панков и хиппи и анонимной надписи «Феликсу от Миши», – почти исчезли. Дедушка Калинин восседал на почтительном расстоянии под другим деревом, и под его глазами не осталось никаких следов белых кругов. Ленин и Брежнев стояли рядом с выцветшим неоновым знаком «СССР – оплот мира», сделанным еще в 1980-х годах, в начале афганской войны, с гигантским советским молотом и серпом слева. Даже Сталин, который до недавнего времени лежал рядом со своим собственным разорванным сапогом, теперь стоял прямо – во всем своем великолепии. Единственной отсутствовавшей частью его тела был нос. Советских политиков окружали величайшие поэты всех времен: Лермонтов, Есенин, Пушкин, а также – множество иностранных знаменитостей, от Ганди до Дон Кихота. Новейшими скульптурами были фигуры Адама и Евы, сделанные из белого московского камня. Они лежали на земле, соблазняемые запретным плодом, но еще не изгнанные из Эдемского сада. Это был не тоталитарный сад скульптуры, а нечто гораздо более повседневное и приятное. Такое слово, как тоталитарный, было здесь попросту неуместным. Сквер приобрел новое название – «Парк искусств» и обзавелся аллеей роз и кафетерием, где под смешными зонтиками Coca-Cola продавались русские пироги. Я заметила, что несколько памятников в парке, в том числе – Сталина, Дзержинского и Калинина, имели пояснительные таблички. Вот, что мы узнаем о памятнике Сталину:

«Сталин

(Джугашвили)

Иосиф Виссарионович 1879–1953

Скульптор Меркулов С. Д.

1881–1952 гранит, 1938.

К работе над памятником Сталину скульптор Меркуров приступил в начале 1930-х годов. Сперва он выполнил гранитный бюст.

Затем был создан трехметровый памятник из серого и розового гранита, который должен был быть установлен перед Большим театром. Уменьшенные копии этих памятников экспонировались на Всемирной выставке 1939 года в Нью-Йорке. По своим размерам, материалу и композиции памятник Сталину с Нью-Йоркской выставки совпадает с представленным в Парке искусств. Согласно решению Московского городского совета народных депутатов от 24 октября 1991 года, памятник Сталину был перенесен в Парк искусств.

Памятник имеет историческое и художественное значение. Скульптура упоминается во многих учебниках по монументальному искусству. Памятник является одним из образцов мемориалов эпохи сталинизма. Охраняется государством».

Сначала мы вздыхаем с облегчением. Мемориальная доска, кажется, предлагает нам голые факты – ничего, кроме фактов. Подход к Сталину носит чисто эстетический характер. Сталина не называют ни «великим вождем народов», ни «кровавым деспотом народов». На руках Сталина нет крови, только оттенки розового гранита. Строка, в которой указывается, что памятник «имеет историческое и художественное значение», кажется немного странной. Было бы более уместно говорить «художественная и историческая ценность», но власти парка явно осторожны в принятии оценочных суждений. Даже Фрейд считал, что иногда сигара – это просто сигара. Иногда памятник Сталину является просто памятником Сталину. В конце концов, полированный и безносый гранитный человек не может больше никого обидеть.

Тем не менее надпись на табличке пугающе изворотливая; мы практически ничего не узнаем о конкретной статуе, стоящей перед нами, кроме фактов, связанных с ее сносом. Мы не знаем, когда это было сделано и где она раньше стояла. Как и у самого Сталина, у памятника было несколько двойников: большой должен был стоять перед Большим театром, а у маленького была возможность отправиться на выставку в Нью-Йорк и, судя по всему, там сбежать. Вождь из розового гранита прячет руку в романтическом пальто в солнечном Парке искусств и ускользает от нас. Текст читается как детективный сюжет, в котором отсутствуют жертва и исполнитель преступления.