Прошли годы. Дети Дина повзрослели и разъехались, обзавелись семьями, некоторые стали родителями. Пишут письма Мии, посылают открытки к праздникам, помнят и любят её, несколько раз приезжали в Маруну на День Матери и виделись с ней в кафе.

Оба супруга: Адам и Мия – уже на пенсии. Временами на Адама находит какое-то болезненное состояние. То ли это приступы шизоидной психопатии (такой диагноз поставила Мия, которая последние годы много читала о душевных болезнях), то ли связано с припоминанием ревности и давним желанием отомстить, то ли ещё какой-то аномалией, Мия не знала. Но такие моменты повторялись примерно раз или два в год. Тогда Адам вынимал ружьё, долго смотрел на него, будто беседовал, поглаживал и потом целился в Мию. Она стояла недвижима, готовая ко всему. Оба молчали. Целился долго, наводил мушку, играл с затвором. Затем он улыбался и прятал ружьё в тот самый эстонский сундук. Мия никогда не знала, заряжено ружьё или нет. Ключ от сундука хранился где-то в тайнике Адама. Она просто смирилась, причём давно. Если раньше Мии казалось, что она любит Адама, то после первого инцидента с ружьём и ультиматума она распрощалась с чувством любви и жалости к мужу навсегда. Они просто вместе жили, делили дом, общались мало. Уйти от Адама Мия не могла. Таков был роковой уговор: оставаться только с ним и до конца, не видеться с семьей Дина, иначе убьёт детей, даже повзрослевших. Она верила в угрозу и решила оставить всё как есть. Иногда думала: если бы не клятва, ушла бы. Впрочем, по натуре она не была решительной, смирялась с ситуацией, пасовала в ответственные моменты жизни и часто полагалась на решения более сильных, волевых людей. Потому и продолжала быть покорной супругой даже теперь. Эта пара сумела продержаться вместе почти пятьдесят лет на удивление знавшим их. Никогда не расходились, не разъезжались, несмотря на сложные отношения. И только к концу жизни она стала признаваться себе в своей унизительной рабской покорности, и более того: возненавидела это низкое чувство подчинённости. При её вполне самостоятельной и обеспеченной материальной жизни она была, словно овца, всегда следовавшая за пастухом. Почему это рабство проникло в её плоть и кровь? Говорят, такая натура, таков характер. Видимо, раньше её это устраивало, раз не сопротивлялась. Сейчас же ей представлялась совсем иная жизнь: вдали от Адама, с другим спутником, возможно, с любимыми детьми. Она досадовала на свою, ничем не оправданную, духовную зависимость от Адама. Ей мнилось, что муж смог подчинить её не просто своей сильной волей, а возможно, гипнозом. Она была полностью в его власти, не раздумывая, соглашалась на предложенные им варианты, даже не желала сопротивляться ему, когда это казалось единственно правильным.

Изредка вспоминала студенческие годы, свидания с влюблёнными в неё молодыми людьми, которые хотели на ней жениться и всячески старались ей понравиться. Она некоторыми увлекалась, быть влюблённой ей очень нравилось. Как все молодые девушки, она представляла свою будущую жизнь, грезила о счастье, благополучии. И всё же по прошествии многих-многих лет она не жалела о своей связи с Адамом – человеком неординарным, всегда высоко ею ценимым. Не было никого, кто бы мог сравниться с ним в интеллекте и своеобразии суждений. Вот только романтической любви не получилось. И вообще, была ли любовь с его стороны? Многие подруги, с которыми она продолжала переписываться, а две из них даже прилетали в Австралию, вышли замуж при романтических отношениях. Казалось, будут очень счастливы, но развелись, оставшись одинокими мамами. Её жизнь не была прозрачна для окружения и потому многим казалась не благополучной из-за тяжёлого характера супруга. Но самой Мии виделось иначе. Адам единственный из её знакомых студенческой поры был достоин внимания. К тому же и родители его высоко оценили. Потом, правда, сожалели, когда поняли, что он сумасброд (они не догадывались о повреждении его психики). Ну что ж, это был её выбор, и она всегда могла изменить свою жизнь, только не захотела. Всё не просто, противоречиво, неоднозначно – попробуй разберись … В одной из книг ей встретилась мысль, почему-то зацепившая её внимание: если ты превратил своё сердце в оружие, то в конце концов оно обернётся против тебя самого.

Теперь ей часто вспоминался последний день их совместной жизни. Это было её полным, но поздним, освобождением. Она свободна, но лишена привычного и, оказалось, нужного ей противовеса.

В очередной раз, когда Адам, к тому времени уже старый, во многом зависящий от опеки жены, вытащил ружьё из сундука и, улыбаясь, его поглаживал, а Мия стояла в обычном своём смирении у стены, он сначала направил ствол к ней, потом медленно повернул его к себе, оперся на ствол подбородком и… нажал на курок. Оглушительный выстрел и ядовитый запах пороха заполнили их гостиную. Адам упал с оружием в руках. Мия подошла и поняла, что он был мёртв. Она позвонила своим друзьям-соседям и в полицию. Полиция признала причину смерти: суицид. Мия не плакала.

Болгария. Май 2017 г.

В мае в нашей редакции три дня рождения подряд: у ответсекретаря Акимыча, у меня и у Леши Шкетова. Что дарить – вечный вопрос. Договаривались что-то недорогое – денег у нас, журналистов, никогда не водилось. И тут неожиданно узнаём от секретарши, что Акимыч просто бредит старыми виниловыми пластинками. У Лёшки идея: на даче пылятся пластинки в разваливающейся коробке. Родители хотят выбросить, а он, любитель старья и хранитель старины, не разрешает. Там и ценные могут быть.

– Поехали, Наташка, давай, сгоняем быстренько. Поможешь выбрать?

– Я как раз сдала в номер заметку, могу, пожалуй.

И помчались в Николину Слободу на его старой тарантайке. Лесной участок, старый дом с красивым крыльцом. А рядом с крыльцом нас встречают три белых тюльпана. Они только выпустили бутоны, собираются зацвести, набирают силу. Волшебство! Редкость-то какая! Нет, он не сорвёт: мамаша не разрешает, трясётся над ними. Был один, вот теперь три, она должна увидеть, как распускаются. В доме нашли ту самую коробку со старыми пластинками в разномастных, уже потёртых конвертах. Сидели около этажерки на коленях, выбирали. Лёша включил проигрыватель, слушали. И сидя так, взялись за руки и покачивались в такт песне, будто танцевали. Выбрали лучшие, с песнями Шульженко и Бернеса. Лирически ностальгическое настроение накрыло нас, и Алексей сказал:

– Знаешь, а я скоро уйду.

– Место нашёл получше?

Ухмыльнулся, глаза опустил.

– Не знаю, насколько оно лучше, но чувствую, что уйду. Хотя, возможно, и не так уж скоро, надо будет написать о каком-то теракте, где дети. У этой треклятой войны ещё продолжение будет. Так я увидел во сне, а сон-то был вещим. Как тот, помнишь? Вот больше ничего и не скажу тебе, а стоило бы…

Поняла, поверила ему на все сто. Ему и раньше пару раз снились вещие. Сначала об Афганистане перед его незапланированной командировкой. Потом он увидел, что его ранят в нелепой ситуации в первую же командировку на первой чеченской войне. След от раны скоро украсил его плечо, Лёха гордился. Мы дружили, он мне многое рассказывал, любил со мной поболтать.

– Кажется, хватит на войну ездить. У тебя посттравматический синдром начался, это уже заметно. Пора завязывать с командировками, может, перейти куда-то?

В этой связи я и вспомнила июнь 1995 года – Будённовск. Захвачены заложники, два штурма больницы потерпели неудачу, потом велись переговоры. Наконец удалось освободить людей. Но сколько жертв! Всё это время шли репортажи от Алексея. Даже мы в редакции не знали покоя, ночи не спали, за людей болели и за наших коллег волновались. Алексей очень активно себя проявил и бесстрашно, мы им восхищались. А когда он вернулся, был в тяжёлом психическом состоянии. Очевидная реакция на страх за пленников, которых на твоих глазах могут уничтожить, на постоянную опасность. Ему дали неделю прийти в себя. Отсиживался на даче. Мужики к нему заезжали, говорили, что в больницу ему надо, а не пить и курить на даче в одиночку. Не послушался. Вышел на работу, опять ездил на войну.

В ту пятницу вечером мы отмечали юбилей Акимыча. Счастлив он был подарку, как маленький. В понедельник на очереди мой День, а во вторник – Лёшин. Пришла утром пораньше, принесла кое-что угостить сослуживцев. На столе уже стоят три белых тюльпана. Те самые, Никольские, уже раскрылись, крепкие, красивые! И записочка – смешной стишок в Лёшкином духе. Постскриптум-вопрос: «А символику-то белых тюльпанов знаешь?». Видно, в воскресенье после отъезда родителей с дачи Лёха сорвал все три белокрылых, не удержался. Завтра его день. Придумаю что-то, порадую вояку. А тут весть: Лёша уже по дороге в аэропорт, досрочный вылет. Я волновалась, мне особенно не давало покоя его предчувствие скорого ухода. Хотя предупредил, что это будет позже. А когда, никто не ведает своей судьбы. Слава Богу, через неделю вернулся живым-здоровым. Сдал материал и две фотографии к нему. Хитро мне подмигнул: