Бревно под моими ногами сказало «крак», и я полетел вниз, в густую зелень оврага. Колючие ветви радостно приняли меня в объятия, затрещала ткань, боль вспыхнула в дюжине мест, а правую руку обожгло, словно я схватился за крапиву.

Вроде бы в Таиланде она не растет, но наверняка тут есть ее жгучие сородичи.

От слов, что приходят в голову любому нормальному человеку в такой момент, я сумел удержаться. Но это стало единственной победой – злость хлестнула изнутри с такой силой, что я на миг забыл о царапинах и о том, что разорванное одеяние придется теперь зашивать самому.

Не улучшил мне настроения и брат Пон, заявивший, что и мост над оврагом будет чинить тот, кто его сломал, то есть я.

– Что за день? – пробурчал я, когда мы зашагали дальше. – Отвратительный.

– Ты думаешь, он стал бы лучше, явись к тебе, например, кто-нибудь из богов? – поинтересовался неправильный монах, глянув на меня искоса. – Пусть хоть сам Индра.

Это имя я помнил, его обладатель заведовал громами и молниями.

– Если не в гневном состоянии, то уж точно лучше!

– Уверен?

Если бы кто-то другой пристал ко мне с вопросами в такой момент, то я бы точно вспылил, но на брата Пона разозлиться по-настоящему я не мог, хотя и не очень понимал, что мешает. Поэтому я прикусил язык, с которого рвалось замечание о том, что я, в общем-то, не сильно туп, и просто кивнул.

– Отлично, – сказал монах. – Тогда вот тебе еще одна история из жизни того, кто стал позже Буддой Шакьямуни. В тот раз он воплотился в древнем брахманском роду, украшенном всеми достоинствами – богатством, набожностью, щедростью и мудростью. Достигнув зрелости, он только увеличил славу предков, обязанности свои исполнял добросовестно, никогда не отказывал в помощи, и страждущие шли к нему за самыми разными ритуалами; ну а ученостью он превосходил всех, кто только жил тогда в мире.

Я хмыкнул.

Про брахманов я знал благодаря той же книжке, из которой добыл сведения про Индру. Описывались они там как высокомерные и властолюбивые типы, охочие до коров, золотишка и любившие подчеркивать собственную крутизну и избранность.

Короче говоря, типичные злодейские жрецы.

– Но в один момент, – продолжал брат Пон, – осознал Татхагата, что жизнь в миру притягивает грехи, что в окружении людей, одержимых алчностью, ненавистью, сластолюбием и прочими неблагими стремлениями, трудно идти по дороге к свободе. Мирские дела отвлекают от духовных практик, порождают беспокойство, вынуждают заниматься приобретением имущества и его сохранением и вызывают сильное изнурение. Решил он тогда отречься от всего этого и, невзирая на плач и сетования родных и друзей, отбросил одежды брахмана, как сухую траву, отказался от учеников, славы и богатства и ушел в лес, где сплел себе одежду из настоящей травы и предался строгому аскетизму.

Я попытался вообразить одежду из травы, и мне представилось нечто вроде юбки из циновок и такой же накидки, но уточнять я не стал – понимал, что вряд ли монах прервется ради беседы о шмотье древних подвижников.

– Там, в лесу, похудевший от духовных подвигов, пребывал он в спокойствии, – заявил брат Пон как раз в тот момент, когда тропка вывела нас на проселок и начал попадаться мусор, говорящий о том, что тут и вправду живут тайцы.

Увы, жители Юго-Восточной Азии не очень понимают, для чего нужны урны.

– Даже птицы и звери приходили к нему, несмотря на отсутствие сильного разума. Они надеялись, что свет мудрости Татхагаты и мощь его подвигов помогут им обрести следующее рождение в ином, благоприятном облике. Но помимо зверей, шли к отшельнику и люди, поскольку слава его гремела еще больше, чем в те времена, когда был он почтенным брахманом, знатоком Вед и обладателем священного шнура на плече. Каждого гостя он встречал чем мог, отдавал лучшее из собственной пищи – обычно плоды и коренья – и оказывал такую помощь, какую в состоянии оказать нищий аскет. Одни уходили от него с дельным советом, другие – с надеждой в сердце, третьи – без слез в глазах. Но посетителей было слишком много, и Татхагата понял, что они мешают ему.

– Еще бы! – не выдержав, перебил я, поскольку живо представил, каково это.

Спрятался ты в диком лесу, надеясь на одиночество, а к тебе валят людишки, один другого тупее, с банальными проблемами – «вылечи мою корову, почтенный», «скажи, дорогой мудрец, почему он меня не любит?» и «выгодной ли будет для меня эта сделка?»

От такого и святой взбесится!

– И тогда он перебрался в совсем дикие места, на необитаемый остров посреди бурного моря. Корабли туда заходили очень редко, и Татхагата наслаждался тишиной и стремительно осваивал Дхарму. Но слава о его подвигах к этому времени достигла всех миров, и заинтересовались ими даже боги, начиная с их повелителя, могучего Индры. Однажды он явился на остров и решил испытать отшельника – взял и заставил исчезнуть все плоды и коренья, которыми питался аскет. Но тот не испытал ни гнева, ни раздражения, он начал собирать листья и жевать их, словно изысканное кушанье. Царственный небожитель изумился и обрушил на остров знойный ветер, иссушивший все листья. Но и это ничего не изменило, тот, кто еще не стал Буддой, точно так же питался опавшей листвой, как и свежей, не выказывая признаков раздражения.

Я открыл рот, планируя сказать, что питаться травой и зеленью человек не может, так как они не перевариваются, но тут же его захлопнул, поскольку решил, что у всяких там аскетов все может быть иначе, и вообще это сказка, так что пусть ее герой ест что угодно, хоть кору и солому.

– Тут Индра испытал восторг и восхищение, – брат Пон рассказывал все так же монотонно и напевно, но я был уверен, что он замечает все, что со мной происходит. – Решив, что должен поговорить с этим человеком, он принял обличье брахмана и явился к Татхагате. Тот обрадовался так, словно увидел давно потерянного родственника или друга, и пригласил разделить трапезу, отдал всю ключевую воду и из листьев выбрал для гостя самые лучшие. Восхищение Индры возросло, но рядом с ним возникла опаска. «Наверняка этот аскет хочет с помощью духовных подвигов достичь высочайшего положения, власти над богами, то есть моего трона!» – решил он и принял свой блистающий истинный облик. Корона его сверкала подобно тысяче алмазов, божественные доспехи полыхали, белизна лика была нестерпимой для взгляда человека.