Патрик переносит меня с электроколяски на «кресло-вездеход» и обматывает вокруг пояса «сбрую». Тед хватает поводья спереди. Медленно, шаг за шагом, начинаем восхождение. Под нами бетон – так себе аналог для пиренейских тропок. И все же высота сурова. Надо пройти километра полтора, может, чуть больше, но мы одолеваем лишь четыре сотни метров, а Патрик и Тед уже задыхаются.

– Намного сложней, чем раньше, – хрипит Патрик. – И это еще цветочки.

Они толкают и тянут коляску, а я бултыхаюсь, как поплавок, – свести на нет уклон. Мышцы уже ноют.

Дорога виляет змеей. Патрик из последних сил держит голову и руки параллельно земле, и дорогу ему указываем мы. Тед чувствует, что «толкачу» нужна передышка, и кричит спереди:

– Меняемся!

Патрик выставляет тормоз, но холм слишком крутой, и он не уходит – ждет, пока Тед снимет «сбрую» и подойдет к коляске сзади, и только потом отходит чуть в сторону. Тед хватается за ручки, наваливается – и я чувствую, как подаюсь назад. Он, спохватившись, давит сильнее. Мы переглядываемся. С пониманием.

На что мы подписались?

Патрик оборачивает поясной ремень вокруг Теда и крепит его к коляске. Тот улыбается и в шутку говорит:

– Упустим Джастина, так у него хоть якорь будет.

Мы смеемся, но немного нервно, – при мысли о том, как коляска покатится вниз по склону, а один из нас поскачет за ней, будто камешек по пруду. Совладав с нервами, продолжаем восхождение. Сотня метров, может, чуть больше, и Тед кричит:

– Эй, я как по мокрому бетону иду!

– Знаю! – кричит Патрик в ответ. – У меня туфли словно чугунные!

Бедра, икры, легкие – все горит от боли. Но мы идем вперед.

Час пятнадцать, и мы на вершине. Отдых. У Теда плотный график. Несколько минут, и ему пора на работу – и как только они с Патриком переводят дух, мы начинаем спуск.

На этот раз позади оба: Патрик тянет руль на себя, в противовес креслу, а Тед идет за ним, обвязавшись ремнем. Холм так крут, что коляска с каждым шагом норовит накрениться, а я смотрю прямо вниз и надеюсь, что ремни и карабины выдержат.

Проходим самый крутой участок, и Тед произносит слова, которых мы боялись:

– Извините, парни, мне пора на станцию.

Он снимает «сбрую», оборачивается к Патрику и, прежде чем бежать к машине, говорит:

– Не дрейфь, прорвемся!

Патрик устал. Подъем очень крут. Каким будет Камино, когда мы останемся одни? Видимо, вот таким. Все силы уходят на последние сотни метров: он откидывается, идет короткими шажками и держит всю тяжесть, не позволяя коляске укатиться, а я начинаю понимать, сколь о многом прошу друга.

Что мы делаем? А если это слишком?

Я вижу подножие холма и кричу, желая ободрить:

– Давай! Уже рядом!

Да, рядом. Пришли. Патрик, шатаясь, идет к фургону – достать мою коляску с электроприводом, – переносит меня с одного кресла на другое, и я чувствую, что его рубашка насквозь мокра от пота. Он совершенно истощен.

– Ну что? – спрашиваю я. – Мы готовы?

– Как никогда, – отвечает он.

Год подготовки, и этот миг пришел.

Я никогда не разлучался с семьей более чем на неделю. Теперь уезжаю на полтора месяца, и, конечно, волнуюсь, но превыше всего меня тревожит, как тут будут Донна и малыши. До вылета час, Бойсе – Париж, одна пересадка, – и лишь через шесть недель мы вновь увидим жен в Сантьяго-де-Компостела. Сейчас это больше похоже на вечность.

В кругу семьи мы на мгновение замираем, возносим молитву – сохрани нас в пути, Боже, дай нам разум, благослови милостью Твоей, – обнимаем на прощание родителей, жен и детей и идем к арке металлоискателя.

– Я позабочусь о нем, – это Джастин говорит Донне. – Сберегу.

– Знаю, – улыбается она.

Мы у арки. Трое моих детей плачут, и Камбрия – сильнее всех. Склоняюсь к ней, упираюсь лбом в ее лобик и осторожно касаюсь ее лица.

– Я тебя очень люблю!

– Пожалуйста, не уходи! – всхлипывает дочка.

– Шесть недель, и я вернусь, – заверяю я ее. – Мы будем в скайпе. И на «Фейсбуке» будем.

– Не уходи! – шепчет она, когда я снова ее обнимаю. – Не хочу!

– Знаю, – говорю я со слезами.