С нами уже вся семья, вихрь чувств.

– Я тебя очень люблю! – говорит на прощание Донна.

– Я тоже тебя люблю!

Рядом с Джастином старший брат, Райан. Плачет от гордости и радости. Дети обнимают отца. Лорен целует Джастина, и Кирстин помогает ей вытереть слезы.

Пока мы работаем над безопасностью, наш «трехколесный бэби-джоггер на гормонах» привлекает взгляды. Еще у кассы девушка спросила: «Эй, а зачем вам коляска в Париже?» Мы ответили. Она оторопела.

Вот и «безопасник» туда же.

– В жизни такого не видел, – говорит он про кресло Джастина. – Что, по горам?

– Ага, вроде того, – с улыбкой отвечает мой друг.

Сотрудник чуть склоняет голову и поднимает брови:

– Серьезно?

У ворот яркая, энергичная дежурная клеит на коляску бирки – без них не видать нам камеры хранения как своих ушей.

– А на кой вам вот это в Париже? – спрашивает она.

Мы говорим, и ее глаза распахиваются, как у оленя в свете фар.

– Ох ты ж… – и она едва успевает себя одернуть.

– Можно подумать, я в их жизни первый по горам на коляске катаюсь, – говорит Джастин, когда мы идем к трапу. – Ну да, восемьсот километров, и что?

В дверях самолета я переношу Джастина в особое кресло у прохода – маленькое, тесное, – закрепляю друга ремнями и вынимаю из коляски быстросъемные штифты – сложить руль и убрать ножную подставку. Наше «кресло-вездеход» после таких мер весьма «худеет», и его забирает наземная бригада, а я иду в самолет, кладу рюкзаки и подушку Джастина в верхние отсеки и поднимаю друга – перенести его на сиденье.

Да, тут, в самолетах, как говорится, следи за собой, будь осторожен, – а то, не ровен час, задумаешься, раз, и башкой о потолок. Да еще и проход узкий, и сиденья друг к другу притиснулись, – не задеть бы никого и ничего, пока верчусь.

Ну, вот и сели. Всех дел минут на десять.

Несколько часов, и мы в Сан-Франциско. Пересадка. Все то же, только в обратную сторону. Снимаю сумки, жду кресла, пересаживаю Джастина, выкатываю его из самолета, фиксирую опоры для ног и руль на «коляске-вездеходе», снова пересаживаю Джастина – и снова жду самолет. Дождался. Провезти друга по трапу. Повторить.

Вот полетим в Париж, там в самолете и расслаблюсь. После наших совместных странствий я почти все делаю на автомате, но из-за всех этих телодвижений я постоянно на нервах. Все, сели. Слава богу, летим в конечный пункт. С этими пересадками или коляску поломаешь, или забудешь что.

До Парижа одиннадцать часов. Масса времени для отдыха.

Музыка. Фильмы. Сон. Ага, разбежался. Поспишь тут, как же. Сердце скачет как бешеное.

– Слушай, мы это делаем, прикинь! – говорит Джастин.

– Знаю. Не верится, да?

Он на миг умолкает. Но только на миг.

– Ты как? Волнуешься? Боишься?

– Да знаешь, не пойму.

Я надеваю ему наушники, помогаю найти фильм и уставляюсь перед собой, в экран на спинке сиденья. Листаю ленты, одну за другой, но даже не воспринимаю названий. Я все еще в аэропорту Бойсе.

Впервые я увидел Донну в самый первый день в Северо-Западном Назорейском колледже. Она играла в какую-то игру – часть «недели знакомства» у новичков. Наши взгляды встретились, и она улыбнулась так широко, что я впервые понял смысл слов «улыбаться глазами».

Через пару-тройку дней я пригласил ее на свидание. Большую его часть мы просидели на скамейке у библиотеки студгородка.

– На кого учишься? – спросил я.

– На учителя.

– Правда? – Я придвинулся к ней. – У меня папа и мама – учителя. А что вами движет?

– Не знаю, – покачала головой она. – Просто всегда знала, что буду это делать. А ты?

– Я на биолога учусь. Но так-то чем займусь, пока не знаю.

Часы свидания пролетели как мгновение, и когда я провожал ее обратно в общежитие, я потянулся к ее руке, а она – к моей.

На прощание мы поцеловались, и она вдруг посмотрела прямо мне в глаза и улыбнулась так же, как и тогда, при первой встрече. Я влюбился мгновенно. И очень сильно.

Роман наш длился все те годы, что мы учились, и вел к очевидному вопросу. Я идеально все спланировал. Мы провели тот день в походе в горы Уоллова, а когда возвращались, я встал на колено прямо посреди пешеходного мостика. Доски разделяли дыры толщиной в палец, внизу стремительно неслась река, и я, предлагая ей руку и сердце, думал только об одном: не урони кольцо! Не урони кольцо!