Воцарение императора Николая Павловича составляет эпоху в истории Востока. Еще до создания им этой эпохи юный монарх сумел приобрести славу человека энергического, горячего патриота, верующего в великое призвание России на Востоке, а по всему этому далеко не столь податливого влиянию князя Меттерниха, как в Бозе почивший брат его. На основании этих данных вся европейская дипломатия выражала уверенность, что унаследованный императором Николаем зачаток восточного вопроса неотвратимо выйдет из того периода колебаний, уступок и полумер, которыми ознаменовали его последние годы царствования императора Александра I. Уверенность эта вполне оправдалась. Присутствуя близким зрителем при происходивших событиях, великий князь Николай Павлович успел прийти к вынесенному и ныне Россиею горькому убеждению, что чрезмерная уступчивость лишь ободряет врагов, дает им и время приготовиться к бою, и смелость отважиться на него, а вместе с тем побуждает их и к требованиям беспрестанно возрастающим и, наконец, несовместным с достоинством и интересами уступающего. Вследствие этого убеждения, едва приняв бразды правления, император Николай поспешил дать канувшему в воду восточному вопросу живительный толчок. Ничто лучше не характеризует энергии и деятельности, внушенных лично государем нашей дипломатии при начале этого нового фазиса дела, как следующие строки знаменитого адмирала Эдварда Кодрингтона, главнокомандующего союзными флотами в Наварине [9] : «Русский император долго настаивал на необходимости вмешательства для замирения Греции и Лепанта [10] , – писал наваринский победитель, – и когда наконец Каннинг убедился, что Россия скорее одна предпримет что-либо, чем откажется от всякого действия, то он послал герцога Веллингтона в Петербург и подписал апрельский протокол 1826 года, послуживший основанием действительного вмешательства Англии и России и последующего договора 6 июля, обеспечившего содействие Франции».

Действительно, герцог Веллингтон, герой Ватерлоо, был, что называется, persona grata при русском дворе. Самое назначение его служило недвусмысленным намеком на готовность Англии ко всяким уступкам решительному характеру молодого императора, – готовность, которая в самом деле вдруг стала выказываться тогда в политике Англии относительно России. Каннинг, как человек, знавший, чего он хочет и чего он решился избегать, вполне сознавая, что император Всероссийский твердо решился настоять на действительном и прочном обеспечении эллинов против повторения их страшных бедствий, к тому же не считая полезным для Англии противиться русским видам силою оружия, решился на героическое средство, чтобы не дать России взять в свои руки управление судьбами Востока и своим влиянием вытеснить из области восточного вопроса влияние Англии. «Когда Каннинг усвоил себе наконец ту смелую политику, – продолжает адмирал Кодрингтон, – по которой Россия была взята за руку другими державами, решившимися лучше сопровождать ее, чем допустить ее идти особняком, оставалось лишь быстротою действий сокрушить отпор. Один из блистательнейших дипломатов того времени отзывался, что лучшее средство не пускать Россию за пределы договора – держать ее в согласии с Англией» [11] .

Нельзя сказать, однако, предвидел ли Каннинг – как далеко пойдет дело, на котором он остановился. Последующие события дают повод сомневаться в том. Во всяком случае, герцог Веллингтон не помышлял, что случится боевое столкновение между Англией и Турцией. Действительно, договор, заключенный в Петербурге 4 апреля (23 марта) 1826 года между Россией и Англией, хотя и выговаривал отправление обоих союзных флотов в Архипелаг, но отнюдь не предвидел для обеих держав возможности какого бы то ни было столкновения с турками: в нем имелось в виду оказание грекам одной лишь дипломатической поддержки с единственною целью прекратить кровопролитие. Этим путем надеялись доставить Греции, под верховенством султана и с утверждения его, избирательное правительство, и освободить греков от совместного жительства с турками.

Чтобы уяснить себе, насколько было сильно впечатление, произведенное на Европу известием о «протоколе», необходимо припомнить тогдашнее общественное настроение.

Восстание Греции за независимость, начатое еще в 1821 году Ипсиланти и продолжавшееся с возраставшим ожесточением с обеих сторон, было тогда в полном разгаре. Шестилетняя кровопролитная резня горсти греков с турецкою ордою, сопровождаемая разбоями, зверствами и насилиями, давно уже обращала на себя сострадательные взоры филантропов. Временами сочувствие это как бы несколько стушевывалось; временами же, под влиянием новых кровавых эпизодов, сострадание к угнетенным проявлялось взрывом негодования против турецкого насилия и требовало отмщения… Именно таким было общественное настроение в 1826 году, когда пронеслась весть о геройстве греков, обессмертивших себя в Миссолунге [12] . На расстоянии, отделяющем нас от описываемых событий, трудно дать понятие о впечатлении, которое было произведено во всей Европе известием о падении этой крепости, – справедливо замечает г. Феоктистов в своей книге о борьбе Греции за независимость. Рассказы о страданиях, перенесенных защитниками, о страшной ночи, в которую они с женами и детьми пробивали себе путь через многолюдный неприятельский лагерь, о множестве несчастных, купивших себе неслыханным геройством только позорную неволю, переходили из уст в уста и возбуждали восторг во всех, чье сердце не охладело к проявлению высокой доблести… При известии о страшном несчастии в Греции впервые замолкли все распри и все несогласия. Когда президент законодательного собрания сообщил ему об участи крепости, в зале водворилась мертвая тишина и в течение целого получаса никто не мог произнести ни одного слова: каждый вдумывался в глубине души в бедствия, может быть, в гибель отечества. Положение страны казалось почти безвыходным: доходы упали чрезвычайно; два английские займа истощились совершенно; народные вожди, прибыв в Навплию [13] , нашли в государственном казначействе всего 60 пиастров!

Новый взрыв общественного сочувствия наиболее образованных стран Европы был ответом на известия о новых несчастиях греческих борцов за свободу. Парижский комитет принял деятельные меры к повсеместному во Франции усилению денежных сборов в пользу Греции; Париж был разделен на участки, и дамы высшего общества стали ходить по домам за сбором для несчастных. В палате депутатов Бенжамен Констан в весьма резкой речи к министерству потребовал примерного наказания французов, служивших в лагере Ибрагима; в ответе же своем министр финансов упомянул, что «мудрый образ действий европейских кабинетов дает право рассчитывать на скорое прекращение страданий Греции и что французское правительство вовсе не так равнодушно к этим страданиям, как уверяют его противники». Гром рукоплесканий покрыл это заявление, обнаружившее намерение Франции примкнуть к союзу между Англиею и Россиею… Во многих местностях Германии деятельность филэллинов отличалась не меньшею искренностью и энергиею. Особенно успешно шло дело в Баварии, где только что вступивший на престол король Людвиг тотчас пожертвовал 100 000 гульденов для выкупа несчастных, попавшихся в плен при падении Миссолунги; мало того: во время своего путешествия по государству король отказывался от всех увеселений и от всех празднеств с тем, чтобы ассигнованные суммы были употреблены для Греции. В Берлине пропагандировал то же дело Неандер.

Историки борьбы греков за освобождение справедливо замечают, что восстания в Италии и Испании возбуждали в Европе симпатии лишь либеральной партии, между тем как восстание греков привлекло к себе людей всех классов общества и всех образов мыслей. Журналистика и литература разнообразнейших оттенков и направлений единодушно способствовали проявлению и поддержанию общественного сочувствия к делу греческих патриотов. «Journal des D'ebats», «Gazette de France» и «Allgemeine Zeitung» (европейские газеты. – Примеч. ред.), Байрон в своих поэтических произведениях, Шатобриан в своей знаменитой брошюре о Греции, десятки других менее известных писателей при каждом удобном случае энергично отстаивали интересы угнетенных, и каждое слово людей пера и мысли находило себе сочувственный отзыв в массах читающей публики. Горячие симпатии к эллинизму всех классов общества и даже таких лиц, которых уж никак нельзя было заподозрить в революционном направлении, постепенно рассеяли в правительствах тревожную мысль о солидарности принципов греческого восстания с началами революционных тайных обществ, и одна лишь Австрия, вопреки здравому смыслу и истине, продолжала уверять, будто существует тесная связь между карбонариями и греками…

Обращаясь к тогдашнему русскому обществу, мы должны заметить, что господствовавшее в нем настроение в пользу греков проявлялось еще рельефнее, чем в других государствах Европы. Собственно для России война христианина с турком всегда казалась прежде всего «войною за веру»; в борьбе греческих патриотов наше общество видело «войну за отечество»: представление же о том, что султан может быть по праву «царем христианского населения», никогда не усвоит себе человек истинно русский. Во времена Александра Павловича уже вся Россия скорбела об участи греков; весть о падении Миссолунги и о дальнейших несчастиях греческих патриотов еще более укрепила русское общественное сочувствие к тяжкому положению наших единоверцев.

Веллингтон еще не успел уехать из России, как русский посол в Константинополе Минчиаки предъявил турецкому правительству ноту, которою, категорически и в угрожающих выражениях, настаивал: 1) чтобы в княжествах был восстановлен status quo 1821 года; 2) чтобы немедленно были освобождены депутаты Сербии, удерживаемые в Константинополе заложниками за спокойствие своей страны; 3) чтобы турецкие уполномоченные прибыли к русской границе для переговоров о всех вопросах, поставленных в Бухарестском трактате. Ультиматум этот был помечен пятым апреля, а так как Порта вначале отделывалась молчанием, то Минчиаки снова заявил от имени государя, что если в течение шести недель не последует ответа, русское посольство оставит Константинополь, и в заключение прибавил: «Министрам его величества султана легко предвидеть непосредственные следствия такого события»… Боязнь перехода русских через Прут подействовала – и несколько дней спустя состоялся приказ очистить Молдавию и Валахию от турецких войск.