Но эта знаменательная перемена в характере инструкций Гейдену не ограничивалась политическими мерами и денежными пособиями. Еще рельефнее выражалось ее значение в предписанных ею мероприятиях чисто военного свойства. Лондонскою конференцией, как известно, было постановлено предложить «воюющим сторонам» посредничество трех держав, для замирения на основаниях принятых еще петербургскою конференцией. Мирным переговорам должно было предшествовать немедленное заключение перемирия. Чтобы убедить греков в необходимости принять посредничество, из Петербурга были посланы особые указания президенту Греции, а к эскадре Гейдена был прикомандирован из Министерства иностранных дел статский советник Катакази, владеющий греческим языком и, как природный грек, близко знакомый с делами своих соотечественников. В случае отказа последних принять предложение держав союзным эскадрам предписывалось просто наблюдать за соблюдением перемирия, не принимая, однако, участия во враждебных действиях воюющих. Что же касается Порты, то на случай, если бы она отвергла предлагаемое посредничество, или не приняла его в месячный срок (измененный в последствии в двухнедельный), – договаривавшиеся державы должны были «обращаться с греками как с друзьями, не принимая, однако, участия в военных действиях», хотя при этом эскадрам вменялось в обязанность противиться прибытию в Грецию или в Архипелаг «всякого подкрепления, состоящего из турецких и египетских воинов и военных снарядов». Но каким образом «противиться» без принятия «участия в военных действиях»? Не говоря уж о турецких судах, что делать с нейтральными, подвозящими туркам, как делали то австрийцы, «воинов и военные снаряды»? Весьма справедливо говорил впоследствии командир французской эскадры контр-адмирал де Риньи, что ни протокол, ни основанные на нем инструкции не давали ему права «делать распоряжения о задержании нейтральных судов. Останавливать их словами – сколько угодно; но если военное судно, австрийское или иное, спросило бы: по какому праву? – я не нашелся бы что отвечать», – писал он… [17] Вопреки настояниям русского правительства, велемудрая дипломатия, избегая ясного, определительного указания, предпочла оставить открытым этот источник недоразумений, сомнений и колебаний в деле, в котором всякое недоразумение могло либо разразиться громовым ударом, либо привести к тому, что все торжественно предписываемые меры останутся мертвою буквой. События доказали, что именно на этот последний результат и рассчитывала западная дипломатия, предоставляя командирам эскадр произвольное толкование данных инструкций, а себе – возможность, если понадобится, сложить ответственность «с больной головы на здоровую». Предписание же решительных, но легко обходимых мер со стороны западной дипломатии очевидно не имело иного основания, как удовлетворить настояниям России в надежде заслужить ее доверие, чтобы тем вернее «взять ее за руку» и повести согласно своим собственным видам.

А русское правительство смотрело на все совсем иначе: именно с точки зрения вполне честной. Это видно уж из того, что на случай отказа Порты, соединенным эскадрам (гласило уже приведенное высочайшее повеление) «предназначено наблюдать строгое крейсирование таким образом, чтобы силою воспрепятствовать всякому покушению выслать в море, как из турецких владений, так и из Египта, какое-либо вспомоществование, войсками, или судами, или припасами против греческих сил на море или мест ими занимаемых»… В отношении действительности предписываемых относительно Порты понудительных мер западные дипломаты выражали полное доверие. Даже предположение о недостаточности этих мер допускали они лишь с оговоркой, что осуществление его может случиться только «вопреки всякому ожиданию». Но император Николай, предусматривая уже тогда, что одному крейсерству не сломить упорство Порты, присовокуплял: «Я предложил даже державам (Франции и Англии) превратить предполагаемое крейсерство, буде оно окажется недостаточным для желаемой цели, в действительную блокаду Дарданелльского пролива, между тем как таковая же блокада может быть учреждена и со стороны Черного моря»…

И точно, командир нашего Черноморского флота, адмирал Грейг, с постоянно отличавшими его глубоким знанием дела, энергией и усердием, уже приготовлял вверенные ему морские силы к немедленному отплытию из Севастополя, по первому приказанию из Петербурга…

Между тем энергия русского правительства не остывала. Вопреки двусмысленным условиям Лондонского протокола, она успела вызвать, особенно со стороны Англии, заявление весьма категорического свойства, которым устранялась двуличность указаний договора. Правда, это заявление шло уже не из Лондона, а из Стамбула. Сэр Стрэтфорд Каннинг был переведен из Петербурга в Константинополь именно в доказательство неизменных сочувствий лондонского кабинета к Порте. Однако на постановленные Кодрингтоном вопросы даже этот ревностный приверженец Порты отвечал 1 сентября 1827 года: «Хотя не следует принимать враждебных мер и хотя союзные правительства желают избежать всего, что могло бы повести к войне, тем не менее в случае надобности прибытие турецких подкреплений должно быть в конце концов предупреждено силою, и если бы все другие средства были истощены, то пушечными выстрелами»… Таким образом, вполне оправдывается решимость командира английской эскадры, сэра Э. Кодрингтона, стать всего с 3 линейными кораблями пред островом Гидрою и, в случае надобности, противодействовать силою всему соединенному турецкому и египетскому флоту. Французская эскадра находилась в это время у Милоса; русская – еще не приходила… [18]

Быстро шли события под обаятельным влиянием императора Николая. Нет сомнения, что именно этим влиянием увлекались по следам русского царя и оба его союзника. Для установления единства действий между тремя флотилиями главнокомандующим над ними был назначен, как старший в чине, командир английской эскадры вице-адмирал Эдвард Кодрингтон, личность вполне замечательная и выходившая из ряду обыкновенных хороших служак не только своими обширными познаниями и опытностью, но также и благородством своих чувств, скромностью, кротостью, прямодушной энергией своего нрава и возвышенностью своих воззрений [19] . Совершенно на одном уровне с ним оказывался во всех отношениях командир русской эскадры, контр-адмирал граф Логин Петрович Гейден [20] . Бессмертная деятельность его на Архипелаге обеспечила ему непререкаемое право на признательность России. Помещаемые в Приложениях выдержки из книги, изданной по смерти Кодрингтона его дочерьми, а также печатаемые нами неизданные доселе и неизвестные до сих пор публике письма трех союзных адмиралов свидетельствуют о тесной дружбе, установившейся между этими защитниками возрождавшейся эллинской национальности [21] . Другие помещенные в Приложениях письма (Каподистрии, Дандоло, Метаксы, Поццо ди Борго и прочие) доказывают то глубокое почтение, а иногда даже ту восторженную преданность, которые командир русской эскадры успел вселить всем разноплеменным и разнохарактерным личностям, с какими ему случалось иметь дело, хотя во многих случаях, как, например, в эпизоде с командиром австрийской эскадры, графом Дандоло, на отношениях его к этим личностям должны были отзываться значительным охлаждением возникавшие с ними весьма серьезные столкновения. Впрочем, с начальником французской эскадры, вице-адмиралом де Риньи, отношения графа Гейдена не всегда могли быть приятными, вследствие высказывающейся в прилагаемых письмах французского адмирала причудливости его нрава, а иногда и завзятой враждебности к грекам. Нет сомнения, что де Риньи, как и большая часть офицеров его эскадры, должен был соображаться с известною ему политической программой французского правительства… Так, в лад воззрению своего кабинета, адмирал де Риньи, под предлогом увеличения «независимости» возрождающейся Греции, не раз настаивал в своих письмах на уменьшении испрашиваемой греками территории, так как с ее увеличением умножатся-де вассальные отношения Греции к Порте. В другом письме де Риньи просто отрицал самое существование Греции, восклицая: «Боюсь, что нам самим придется создавать эту Грецию, ибо где она – не вижу…» [22]

Понятно, что при первой встрече Гейдена и де Риньи и тон и образ мыслей последнего должны были удалить от него командира русской эскадры. Как видно из Приложений к настоящей книге, взаимное нерасположение этих двух начальников доходило до того, что Кодрингтон серьезно задавал себе вопрос: до какой степени, в случае битвы, он может полагаться на совокупное действие обоих своих союзников, и не воспользуются ли они огнем, чтобы сцепиться друг с другом…

С первым пушечным выстрелом исчезли все сомнения Кодрингтона. От адмиралов до последнего матроса, оба союзники его соперничали между собой только своим самоотвержением, своей неустрашимостью. Суда русской и французской эскадры не раз выручали друг друга как самые лучшие друзья. После Наваринского сражения между начальниками русской и французской эскадры, вопреки противоположности политических взглядов, состоялось без всяких формальных примирений совершенно естественное, чистосердечное сближение, принявшее со временем характер искренней дружбы. При всем том, причудливые выходки словоохотливого француза, вопреки господствующему в его письмах к Гейдену тону шутливой фамильярности и вопреки всей кротости характера графа, вызывали со стороны последнего, даже и долго после Наварина, некоторое неудовольствие, – что видно из писем к нему Кодрингтона, уговаривавшего его не принимать к сердцу «странностей» французского адмирала [23] . Между тем сам Кодрингтон, очевидно, не питал сначала большого доверия к французскому адмиралу, так как в ответе генерал-адмирала английского флота, герцога Кларенского, от 3 октября 1827 года, на выраженное ему мнение сэра Эдварда сказано: «Адмирал де Риньи действительно таков, каким вы его описываете, поэтому будьте осторожны, тверды и мягки»… О русском командире, как видно, Кодрингтон еще не сообщал тогда своего мнения. При всем том, из того же письма герцога Кларенского видно, что Гейден прекрасными качествами своего ума и сердца уже тогда успел расположить в свою пользу даже такого завзятого туркофила, каков будущий лорд Стрэтфорд Рэдклиф: «Мистер Стрэтфорд, – сказано в цитуемом письме, – всегда отзывался о нем хорошо: не сомневаюсь, что как по служебному долгу, так и по личной склонности, вы можете отнестись к нему приязненно».

Греки с самого начала заметили недоброжелательство к ним французов. С эллинскими населениями ладили отлично русские, затем англичане, в качестве друзей русских, ибо экипажи обеих эскадр жили в лучших отношениях. Иное дело экипажи французской эскадры: даже русские матросы отворачивались от них, а греки видимо не доверяли им. Что же касается французского правительства, то недоверие к нему греческих временных правителей было так сильно, что главнокомандующий эскадрами Кодрингтон, очевидно, в опровержение заявленных ему сомнений, счел нужным, в письме от 30 августа к членам греческого временного правительства, оправдывать пред ними парижский кабинет, доказывая, «что искренность французского правительства видна уж из того, что оно-то главным образом и настояло на уменьшении данного оттоманскому правительству срока для ответа до двух недель вместо месяца» [24] .

Конечно, никто не мог сказать того же о четвертой великой державе, которой флотилия также находилась в то время на Архипелаге. Эта держава – Австрия. Ее эскадра, под начальством графа Дандоло, очевидно, руководствовалась инструкциями диаметрально противоположными тем, которых держались командиры трех союзных эскадр, то есть явно держала сторону турок против греков, несмотря на то, что в Вене и двор, и все правительство высказывали относительно русского царя и петербургского кабинета самые приязненные чувства, самую преданную дружбу. Между тем в уже цитованном высочайшем рескрипте на имя Гейдена было сказано: «Кроме вышереченных двух эскадр… находятся в Архипелаге морские отряды некоторых других держав, в том числе и австрийская эскадра. Поведение ваше против них должно вообще быть основано на добром согласии, в особенности же против эскадры австрийской. Хотя Австрия и не приступила к трактату, ныне заключаемому по делам Греции, не менее того вы не оставите оказать морским силам сей державы приязненное приветствие и расположение, сообразные с дружественными связями, между обоими императорскими дворами существующими»…

До какой степени Гейдену было трудно согласовать с этой задачей другие данные ему в том же Высочайшем повелении инструкции, об этом конечно, могли судить только люди, близко стоявшие и почти ежедневно присутствовавшие при проделках пресловутой «общей политики» князя Меттерниха на практике. Так, уже 4 октября 1827 года, сэр Э. Кодрингтон доносил из Занте своему Адмиралтейству: «Я желал бы, чтобы было доведено до сведения его высочества, лорда генерал-адмирала, что в числе египетского флота находится здесь семь австрийских коммерческих судов, нагруженных военными припасами, и что австрийский корвет «Каролина» и одна если не две австрийские военные шхуны часто бывали в Наварине и, согласно частному дознанию адмирала де Риньи, служили постоянными развощиками турецких депеш. Два из этих транспортов заблагорассудили не поднимать своих флагов в то время, когда турецкие суда их поднимали, пока с корабля «Азия» не было дано по ним выстрела; я успел отобрать их бумаги, которые могут служить доказательством австрийских интриг» [25] .