Стою я, облокотясь у одного из столов, и прислушиваюсь к заунывным напевам и заунывным словам песен – и что-то не верится мне, чтобы правдивы были слова этих песен. Не может быть, чтоб у Танечки, выходящей за такого красивого, молодого и доброго человека замуж, подгибались от горя и страха скорые ноги, опускались белые руки, ясные очи мутились и горячие слезы катились. Правда, есть у нее слезинки в глазах, но мне кажется, эти слезинки выступили от радости. Правда, похожа она на лебедь белую, отстающую от стада лебединого; но не похож Саша на серого гуся, и не для чего учиться ей кликать по-гусиному. И неужто же Саша, который так любит Танечку, который так нежно – посмотрите – целует ее, не защитит ее от погодушки, от бурного моря синего, от вихоря налетного? Неужто увезет он ее в ту чужую дальнюю сторонушку, дальнюю, незнакомую, которая лютым горем вся изнасеяна, вся слезами поливана, печалью огорожена; увезет к чужому отцу, к чужой матери, ко свекру, ко свекровушке, к недобрым деверям, ко злым лихим золовушкам?.. А чужие-то отец с матерью, поет песня, безжалостные уродилися: без огня у них сердце разгорается, без смолы гнев раскипается…

Нет, ничему не верю я в этих песнях: лгут они бесстыдно, клевещут на добренького Сашу… А между тем глубокая кручина, которой проникнуты они, поневоле сообщается моему детскому сердцу, и я обвожу глазами всех присутствующих, чтоб узнать, такое ли впечатление произвели песни и на них.

Конец ознакомительного фрагмента.