Утром на другой день Фоминична не забыла спросить Таню, какой привиделся ей сон.

– А ведь ты, нянюшка, угадала, – ответила, слегка улыбаясь, Танечка. – Вижу я, будто по полю иду; вот иду по полю – и подошла я к речке, а через речку ту мост. Стала будто я у моста, да и говорю: «Кто меня, красную девицу, через мост переведет – тот мой суженый!» Вдруг, отколь ни возьмись, идет он… подошел и берет меня за правую руку…

– Ну?

– Вот уж тут что дальше-то было, нянюшка, не помню: рукой, должно быть, за голову бралась, как проснулась-то!

– А добрый сон, добрый! Как говорила я – так, знать, тому и сбыться.

Круглый и блестящий катился по небу месяц, дрожали и искрились частые звезды, и не хуже звезды искрился снег, охваченный крепким морозом.

– Как холодно, Оленька! – говорю я, поспешая с нею к калитке.

Снег хрустит под моими валенками; волосы успели уже заиндеветь.

– Зачем же ты просился? Если б я знала, право, не взяла бы.

– Да я это так говорю, Оленька; я не озяб.

Звякнуло кольцо калитки; скрипнула и визгнула калитка – и отворилась.

Я жмусь к Оленьке; она закутывает всего меня в полу своего салопчика, оставляя на свободе чуть ли не один мой нос. Гляжу я – белая снежная поляна широко раскинулась, темнее бежит по ней дорога к лесу, угрюмо ощетинившемуся вдали; все пусто; не видать ни одного жилья: деревня по ту сторону двора. Слушаю я – и ни звука живого не слышу; только в ухе моем, приложенном к Олиной груди, громко и тревожно постукивает сердечко девушки.

Весело ли тебе, Оленька, жутко ли – я не знаю; только самому мне становится очень жутко, и с напряженным вниманием жду я чего-то странного, хоть и не страшного.

Посмотрела Оленька направо, посмотрела налево – и сказала громким, певучим, но немного дрожащим голосом:

– Залай, залай, собаченька! Залай, серенький волчок!

Когда Оленька говорила эти слова, я прижался теснее ухом к ее груди, и вдруг мне показалось, что сердце ее перестало биться. У меня самого захватило дух.

Слушаем мы – и вот издали, едва внятный, слышится нам хриплый вой. Не собаченька это лает, верно, просто голодный серый волк в лесу.

Ух, заколотилось сердце у Оли! Как застукало и мое сердчишко!

– Пойдем домой, – сказала мне девушка.

Я молча согласился, и мы пошли назад, но уже не так поспешно, как шли к калитке.

– Что же это значит, Оленька? – спросил я, полный какого-то таинственного волнения.

– А то, – ответила мне Оля, – что будет у меня жених – старик и ворчун.

Слова эти произнесла она очень резко – по-лусердито, полупечально.

Жаль мне стало Оленьку.

– Вот бы тебе жених… – начал я.

– Кто это? – тревожно прервала она меня.

– Да Саша.

– Выдумай еще! – сказала Оленька так сердито, что я уже не смел продолжать.

Она схватила меня за руку, и мы взбежали на крыльцо. Весь вечер пылал у нее на щеках самый яркий румянец, но она была невесела.

– Фоминична, – сказала бабушка, – созови-ка нынче девок сюда – песни петь… Барышни-то вот позабавятся. Да что, Старостина Маланья в голосе?

– В голосе, сударыня, в голосе, – ответила Фоминична. – Вчерась у них-то вечеринка была, так тоже так-то заливалась, пела.

– Вот ее непременно приведи. Да чтобы пели-то поладнее да поскладнее, пискуш-то не надо: Любовь вон Куприянову, Потапову Феклу… Да, правда, ты и сама знаешь.

– Знаю, сударыня, знаю, как не знать, – сказала Фоминична и отправилась.

Часов в шесть вечера в уютной и теплой комнатке бабушки стояло уже около стены девушек семь-восемь, в праздничных сарафанах, с праздничными рукавами и вспотевшими шеями. Сложив руки, как следует порядочным и скромным девицам, они готовились затянуть тонкими голосами ту песню, которую нужно; а какую именно нужно – про то знает Фоминична, недаром она стоит впереди девок.

Барышни все сидят несколько поодаль; я приютился на стуле Оли, и она обвила своей ручкой мою шею.

Бабушка на диване; Саша у окна – курит, с позволения Алены Михайловны, трубочку.

На столе перед бабушкой тарелок десять с вареньем разных сортов, пастилами, орехами, изюмом, и, вынимая оттуда по ягодке, наслаждаюсь, как гастроном.

– Ну, Фоминична, начинать бы, – сказала бабушка, когда певиц обнесли медовым вареньем.

– «Славу», девыньки! – распорядилась Фоминична и затянула: – Слава Богу на небе.