– А что тогда? Послушай!
– сказал Егоров, хватая девушку за руку и причиняя ей боль.
– Нет, ты глазищи не отводи! Не отворачивайся! Не надо! Сопли подтяни! Думаешь, ты первая? Каждый из вас норовит подобное спросить. Что это вам так интересно? Почему? Я же сказал - слюни подбери! И носом не сопи! Не надо! Не думай, что меня как-то обидела. Не думай. Да мне плевать на всех вас с вашими вопросами. Запомни: человек, который был там и что-то видел, никогда ничего не расскажет! Ни-ког-да! Зачем? Кто там был и всего нахлебался, тот сам все знает и ему ничего рассказывать не надо. А кто не прошел через это, так тому и не объяснишь ничего. Бесполезно. Да и делать этого никто не будет. А что касается нас, так ребята даже друг другу ни в чем не признаются. Когда в бою, так это понятно. А если просто так, то тем более никто ничего не скажет. У меня друг есть. Он двух стариков повесил. Они мирные были, к войне вообще никакого отношения. А он их на сучок. Просто так. Не знаю почему: может, нашло, а может, замкнул, заклинило его, шизой на время стал. Как он их вешал, я не видел. Но знаю об этом точно. Так вот: сам он об этом - ни слова. Понимаешь, ни единого. Ни тогда, ни сейчас. Он недавно ко мне в часть приезжал, так мы нажрались, конечно, и я его на интерес о бабаях этих спросил, ну, о дедах. Так он глаза пьянезные вылупил и... ни словечка. Запомни, ни один человек, особенно когда он вернулся, не признается, что убивал просто так. И сам он иногда думает: а может, и не было ничего? Понимаешь? Потому что стыдно! Потому что больно! Чтобы убить много ума не надо: хоть пулей, хоть ножом, хоть шомполом в ухо! Понимаешь? Человека шлепнуть - раз плюнуть. Любого: молодого, старого, ребенка, грудничка. Во время боя и даже после, когда в горячке, очень запросто. Только, вот, потом, со временем, жить почему-то очень тяжело становится. Не сразу, а вдруг внезапно так, как током однажды ударит, когда подумаешь, что замочил кого-то без дела. А на войне, кстати, как правило, сначала невинные и погибают. Закон такой, наверное, есть: слабые, незащищенные и безоружные страдают в первую очередь. Понимаешь, да? Пуля летит первой в того, для кого она не предназначена.

Виктор внезапно осекся и разжал пальцы. Светка незаметно начала растирать онемевшее запястье.

– Прости, - только и сказала девушка.

Егоров хватанул водку из горлышка. Угол рта у него съехал набок и все еще продолжал подрагивать.

– Ты-то причем?
– через какое-то время устало сказал парень.
– Ты, что ли, нас туда зашвырнула?

– Все-таки.

– Все-таки, все-таки, - вяло продолжил парень, которого впервые за этот год прорвало, да еще с совершенно далеким от подобных проблем человеком, знаешь, что самое страшное там? Знаешь? А я скажу. Страшно, когда пацанов, которые в жизни еще ничего не видели, убивают или заставляют убивать. У меня, вот, боец был. Хороший солдат, исполнительный. Так он и бабу-то толком пощупать не успел. Я думаю даже, что и не целовался он никогда, потому что скромный был очень. И что? Убили его, и все. А что он знал в жизни? Женщин еще не любил, а убивать убивал. И ведь никто его не заставлял это делать. Он сам это совершал, абсолютно не задумываясь, что творит. Вот это страшно. Да там никто, по большому счету, и не размышлял об этом. Ужасно, когда перед тобой душара на коленях стоит, а ты можешь его или прикончить, или отпустить. Да даже не душара вообще, а любой мирный. Ведь когда на боевых выходах результата нет, то звереешь и мочишь уже всех подряд, потому что знаешь: кишлак духовских, а душар нет и складов с оружием найти не можем. Перед тобой бача вонючий, как лягушонок, задние лапки под себя поджал, а ты хочешь - убьешь, а хочешь - пинка под зад, - здесь Виктор соврал, потому что сначала в Афгане он наблюдал, как приканчивают ненужных духов, а потом и сам начал делать то же, - Палец на спусковом крючке. Бача трясется, а у тебя в душе чувство такое сладостное. Понимаешь? Сла-дост-ное! Потому что видишь его слезящиеся глаза, шейку тонюсенькую, кадык острый и чувствуешь себя полным хозяином, ну точно Богом: что захочу, то и сделаю. А глаза эти - за тобой постоянно. Все время, каждую секунду, потому что думает бача: отвернусь - убьет. Будто так убить нельзя! Прямо в лобешник. Понимаешь? Вот что самое страшное на войне: человек и его отношение к тому, другому, не нашему, к спокойному убийству. Все остальное - труха. Потому что любой испытавший чувство самого главного судьи вновь стремится к этому. Это посильнее наркотика будет. Посильнее! Мне ребята рассказывали

Никто, разумеется, Егорову ничего не рассказывал, потому что человек, попавший в самую гущу войны, очень быстро схватывает все это сам.

На втором году лейтенант частенько забавлялся тем, что долго рассматривал потного, дрожащего пленного, улыбался, курил и приговаривал по-афгански, чему его научил Файзи: "На тарс, душмон! На тарс, бача!"

Мокрая вонючка, тряся губами, тут же отвечала, что он не душман, а крестьянин.

– Декхан, декхан, - покладисто соглашался офицер.

– Шурави дост! Шурави дост!
– как заклинание твердил афганец.

– Конечно, друзья. Все советские вам, скотам, друзья. Только вы этого не понимаете, онанисты несчастные, - говорил по-русски взводный, улыбался и добродушно протягивал сигарету, твердо зная, что от этого душка пользы никакой не будет и его, конечно же, никто в полк тащить не собирается, Конечно, дост, бача. Афган шурави дост, - продолжал упражняться в иностранном языке Егоров, думая, что именно из-за такого "доста" и положили духи почти весь взвод Карнаухова. Пожалел тогда Васька пастушонка. Отпустил, а тот моментально на них и навел душар. А где гарантия, что этот не такой? Здесь лучше не рисковать: хороший дух - мертвый дух, - Сигарет дост. Сигарет!

Тонкими темными подрагивающими пальцами афганец недоверчиво и опасливо брал сигарету, глядя на офицера снизу вверх. Дешевый и плохой табак потрескивал, пленный продолжал выдавливать некое подобие улыбки.

В этот момент Виктор медленно вел левой рукой в сторону, указывая куда-то вдаль. Душара услужливо кидался в ту сторону взглядом.

Егоров, не стирая улыбки с лица, стрелял в голову и, не оглядываясь, шел к солдатам.

Впрочем, лейтенанта можно было смело назвать гуманистом: он убивал сразу и внезапно. Душки до последней секунды надеялись, что их пощадят. Не это ли самая хорошая смерть?

По крайней мере, Егоров, иногда размышляя о собственной гибели, желал, чтобы она пришла к нему стремительно и неожиданно, чтобы, только почувствовав боль, уже быть мертвым.

Файзи, кстати, тоже был добрым человека: никогда не убивал мирных просто так, не пытал понапрасну, но духов наказывал всегда строго, отвечая на их удары своими - более коварными и кровопролитными.

Часто вспоминая таджика, Виктор приходил к выводу, что в тех условиях старлей был очень справедливым человеком: мог застрелить душка на глазах у всей семьи, а в соседнем нищем дувале оставить весь свой сухой паек, причем отдавал он его всегда только детям, которые сразу устраивали свалку, дерясь за консервы и галеты.

Именно Файзи в большей степени научил Егорова всему тому, что знал и умел сам. А главное - лейтенант стал понимать не только психологию восточного врага, но и совсем непривычные для новичка законы существования людей без оружия на войне.

Когда они вернулись с прочески кишлака, которая была зеленому взводному совершенно в диковинку, пьяный Файзи, развалившись на койке после хорошего пара в бане, лениво цедил:

– Заскакиваю в дувал, биляд. Там старуха грязная и детей прижимает. Дувал бедный, пустой: дети больные, худые, голодные, биляд, из носа и глаз течет. Разговариваем. Оказывается, биляд, старуха - это мать и ей даже меньше сорока. Понимаешь, биляд. Она боится, на автомат смотрит и все детей к себе тянет, биляд. А они под ней копошатся, как щенки под собакой. "Где муж?" - спрашиваю. Говорит, что душманы убили, биляд. Представляешь? старлей оскалился.
– Духи, биляд, в нас стреляют, а эта говорит, что его душманы убили. Но смотрю на дом и вижу, что правда, биляд, убили. Только не они, конечно, а наши. "Родственники где?" - спрашиваю. Бедные, - отвечает, биляд, никто не помогает". Веришь, мне в тот момент ее и правда жалко стало. Я автомат опустил, вышел, биляд, на улицу, дверь плотно закрыл и две гранаты в окно кинул. Что они мучиться будут, биляд? Все равно сдохнут от голода.

Виктор при последних словах подскочил с кровати, с ненавистью глядя на умиротворенного Файзи, который лежал, скрестив руки на груди, и чему-то улыбался.

Егоров всем сердцем запрезирал таджика, который и не скрывал перед своим новым товарищем, что он не благородный офицер, а гнусный убийца мирных жителей, тем более женщин и детей.

Взводный выбежал из комнаты и долго курил под модулем, размышляя пойти к майору из особого отдела или нет. Никогда в жизни Виктор не предавал своих, даже если и были они не правы, даже если они жестоко подставляли или предавали его.