Если усыновление конкретного ребенка предрешено судьбой, предопределено, то легче дать благоприятное толкование реальной потере и неравенству, оправдать отчуждение родителя и ребенка. В случае моих отца и матери, не сомневаюсь, вера в волю Божию придала дополнительный смысл долгому, порой болезненному ожиданию момента, когда они станут родителями.

Но, думается мне, они хотели верить, что это Господь послал меня им, еще и потому, что не всегда было легко понять, как меня воспитывать. Пусть мы не так уж часто об этом говорили, они знали, что я испытывала трудности из-за своей непохожести на них, что я никогда по-настоящему не чувствовала себя на своем месте там, где оказалась. Должно быть, утешительно было верить, преодолевая трудности или даже полное непонимание, что наша семья была сконструирована всеведущим Богом, что она была предопределена и поэтому не могла потерпеть неудачу, что бы ни случилось.

Должно быть, уже учась в старших классах, я однажды снова достала этот ларчик с полки, на которой он, всеми забытый, много лет собирал пыль. Мне пришло в голову, что какие-то слова на лежавших внутри него старых, потертых на сгибах листах бумаги, возможно, обретут больший смысл, чем в тот раз, когда я, совсем маленькая, впервые обнаружила их.

Чем старше я становилась, тем реже мы с родителями ощущали желание заново топтать дорожки того, что было для нас историей древней и неизменной. Но отсутствие разговоров не означало (по крайней мере, с моей стороны) отсутствия любопытства; пусть я не так часто сомневалась в переданном мне фундаментальном мифе вслух, но всегда бдительно ловила любые подсказки, способные заполнить бреши между догадками и фактами. Если упоминалось мое удочерение, я настораживалась, прислушиваясь к оброненному намеку, к новому откровению.

А иногда еще и шпионила. Это было нетрудно: в нашем небольшом доме ни у кого из нас не было особых возможностей для уединения. И не так много оставалось мест, где мои родители могли попытаться хранить драгоценные предметы, вещи конфиденциального характера. Я знала, что мать держит свои любимые украшения, в том числе старинное кольцо с аметистом и гранатом, которое подарила ей тетя, в нижнем отделении полированной шкатулки из лавра. Знала, что у отца есть подписанный бейсбольный мяч, коробочка с его единственным зажимом для галстука и платьице в земляничку, в котором меня привезли домой из сиэтлской больницы, погребенные под слоем носков в верхнем ящике трюмо.

Так что, конечно же, я знала и о покрытом затейливой резьбой деревянном ларчике, глубиной примерно с обувную коробку, но вдвое шире, стоявшем на одной из верхних полок в их платяном шкафу. В детстве я играла, представляя себе, что этот ларчик – сундук с сокровищами; не раз я воображала, как закапываю его на заднем дворе и пытаюсь уговорить соседских детей отыскать по нарисованной от руки карте путь к нему. Однажды я обыскала его – и глубоко разочаровалась, обнаружив, что в нем лежат всего лишь запонки, которые отец никогда не носил, свидетельство о браке родителей, пара фотографий покойного отца моей мамы и покойной матери моего папы и бумаги, которые ничего для меня не значили.

Когда я решила порыться в нем снова, первым заинтересовавшим меня предметом стал слегка выцветший конверт стандартного «документного» размера, лежавший среди фотографий, с отштампованным сиэтлским адресом. Внутри оказался счет на пятьсот долларов и визитка, на которой было написано:

Внезапно я ощутила себя сыщицей-любительницей из какой-нибудь серии книг, которые читала и любила в детстве. Но я не была Нэнси Дрю, девочкой-детективом; не вынюхивала я и чужие секреты – эта подсказка могла привести меня к информации о моей собственной жизни. Родители рассказывали, что моим удочерением занимался частный адвокат, а не агентство. Может, это она?

Счет на пятьсот долларов почему-то казался и слишком большим, и слишком маленьким, когда речь шла о покупке ребенка.

Я списала телефонный номер Кэти Л. Сандерсон, судебного поверенного, побросала все обратно в ларчик и вернула его на законное место на верхней полке. Затем заперлась в нашей запасной комнате, села на комковатый голубой матрас и потянулась за телефоном, который купила в восьмом классе на сэкономленные карманные деньги. В то время мне казалось, что этот телефон – вершина крутизны: сквозь внешнюю пластиковую оболочку были видны радужные проводки и механизмы, а когда он звонил, высвечивались номера. Я набрала номер Кэти Л. Сандерсон – нервно, виновато, одним ухом прислушиваясь, не вернулся ли домой кто-то из родителей.

После пары гудков ответила женщина; ее голос был холоден и профессионален:

– Офис Кэти Сандерсон.

– Здравствуйте. – Мой голос звучал как у ребенка, даже я сама это слышала. – Я разговариваю с Кэ… миз [3] Сандерсон?

– В данный момент она отсутствует. Могу я узнать, кто ее спрашивает?

Я назвала свое полное имя, проговорив фамилию по буквам. Женщина спросила, по какому вопросу я звоню. Я не была уверена, что правда сослужит мне хорошую службу, но все мои силы ушли на то, чтобы просто набрать номер, и на придумывание правдоподобного вранья меня уже не хватило.

– Кажется, она занималась моим удочерением в 1981 году, – сказала я. – Я хотела бы задать ей в связи с этим пару вопросов.

Мое сердце неслось вскачь. К этому моменту я чувствовала себя уже не сыщицей, а преступницей. Может быть, лучше просто повесить трубку? Что я скажу, если Кэти Сандерсон действительно мне перезвонит?

Одно выражение, не раз слышанное в полицейских драмах и постановочных судебных заседаниях, которые я смотрела с бабушкой и дедушкой, мелькнуло в сознании. Адвокатская тайна. Наверное, она не смогла бы мне ничего сказать. Мои родители заплатили ей пятьсот долларов, и это сделало ее их представителем, а не моим.