Но самой драгоценной для меня вылазкой той недели стал поход в международный район Чайна-таун и в «Уваджимайю», гигантский азиатский супермаркет. Этот исполинский магазин-рынок настолько отличался от супермаркета, в котором мы закупали продукты дома! Он взрывался странными, удивительными запахами, ломился от ящиков и бочек с овощами и фруктами, удивлял аквариумами с живой рыбой и еще большим количеством морепродуктов и мяса на льду, нагроможденными друг на друга изделиями из фаянса и керамики и лакированными палочками для еды. Хотя там были тысячи диковинок, которые можно было и пощупать, и попробовать, и попытаться впитать в себя, меня на самом деле больше всего завораживали люди: никогда прежде я еще не бывала со всех сторон окружена азиатами.

Разумеется, мне случалось видеть и других азиатов (считаные единицы дома и намного больше здесь, в Сиэтле, чем в любых других местах, где нам случалось бывать), но в этом волшебном магазине они были повсюду. Деловитые азиаты-покупатели сновали мимо нас, сжимая в руках списки покупок; азиатские бабушки и тетушки цепко окидывали продукты критическим взглядом, а руки их оттягивали вместительные хозяйственные сумки; родители-азиаты толкали перед собой тележки и коляски, ведя детей за руку. Мы с мамой в унисон сюсюкали над щекастыми младенцами и малышами с такими же торчащими во все стороны, прямыми, бросающими вызов гравитации волосами, какие я видела на своих младенческих фотографиях, – теми волосами, с которыми так мучилась моя мама, перепробовав все известные ей способы заставить их лежать ровно и послушно. «Неужели тебе не хотелось бы взять одного такого с собой домой? – говорила мне мама. – Маленького братика или сестричку для себя!»

Дома, в родном городке, я вела тайный непрерывный подсчет всех до единого азиатов, которых когда-либо видела на людях. С некоторыми из них я здоровалась кивком. С той женщиной из «Минит-Маркет». С людьми, которым принадлежал китайский ресторан. У нас можно было ходить по улицам месяцы, если не годы, и не увидеть ни одного незнакомого лица. Бродя по Сиэтлу в ту неделю, я пыталась играть в свою игру «посчитай азиатов» – и каждый раз сбивалась. Здесь наконец я была незаметной. Ни у кого не было причин задержать на мне взгляд, не то что обернуться вслед, – хотя, по правде говоря, некоторые прохожие, возможно, все же поглядывали на нас: их глаза фокусировались на мне, потом, метнувшись к моим родителям, снова возвращались к моему лицу. Это было так ново и радостно – быть одной из многих; это было окошко в мир – такой, каким он мог бы быть.

Почему мои родители не растили меня в таком городе, как этот? Когда я спросила, не сможем ли мы переехать сюда насовсем, уверена, они подумали, что я шучу; но я не шутила. Семя этой идеи, странной и полной надежды, было посеяно в моем сознании: были, были реальные места, причем не в далекой Корее, а здесь, в моей собственной стране, где я могла бы быть просто еще одним лицом в толпе.

Я так и не смогла сосчитать всех этих азиатов. Но быстро нашла для себя новую тайную игру. Хотя я предполагала, что никогда не встречу никого из своей кровной семьи (и даже если это случится, то не потому, что они узнают меня, разгуливающую по улицам Сиэтла со своими белыми родителями), я всю ту неделю внимательно сканировала лица азиатов, проходивших мимо. Каждый раз, когда нам случалось разминуться с женщиной-азиаткой примерно маминого возраста, я не могла не задуматься: может быть, это она моя мать. Или хотя бы родственница, или просто знакомая моих кровных родителей. Возможно, они до сих пор живут здесь, все они. Я не могла себе представить, как это – пройти мимо кровного родственника и не догадаться об этом, не прочувствовать и не осознать возможность познакомиться.

Если бы я прошла мимо кого-то из них на улице, я бы его узнала, верно ведь? Я бы просто поняла. Проходя друг мимо друга, представлялось мне, моя биологическая мать и я внезапно осознали бы некую связь, неожиданную и бесспорную. Что-то в ней воззвало бы ко мне. Я всмотрелась бы в ее лицо, ошарашенная вспышкой «знакомости», пробужденным воспоминанием. Казалось невозможным, чтобы мы могли пересечься как незнакомые люди и продолжить каждая свой путь по тротуару в разные стороны друг от друга, чтобы никогда этого не понять, никогда больше не встретиться.

Ближе к концу отпуска мы побывали в больнице, где я лежала сразу после рождения. У нас не было там никаких конкретных дел, так что я не знаю, как мы оказались на ясельном этаже, глядя в окошко на ряды новорожденных младенцев в пластиковых люльках. Может быть, мои мать и отец объяснили сотрудникам, что я здесь родилась, что эта больница была моим домом несколько месяцев, пока они дожидались удочерения. Стоя там, перед новорожденными, по другую сторону стекла, мама и папа рассказывали мне, как они торопились сюда всю дорогу, стараясь не превысить скорость. Как они познакомились и поговорили с врачами, прежде чем забрать мое укутанное тельце у дежурной медсестры, которая, прощаясь со мной, расплакалась.

– Что вам сказали врачи? – спросила я, хоть и слышала эту историю уже много раз.

Мать огласила привычный перечень медицинских прогнозов.

– Но это нас не слишком беспокоило, – прибавила она. – Мы просили всех знакомых молиться за тебя.

Разглядывая младенцев в чепчиках и больничных одеяльцах, я думала о том, как начала свою жизнь, доказав, что эти врачи были не правы. Мои родители не стали полагаться только на молитвы: была целая батарея снимков и анализов, а потом исследование недоношенных детей, в котором мать заставила меня участвовать в возрасте примерно трех лет. Исследователи расспрашивали меня и других детей о формах, цветах, пищевых продуктах, и я на каждый вопрос отвечала неправильно. Я называла гамбургер хот-догом, круг – квадратом; снова и снова твердила «не знаю», хотя на самом деле знала. Мой отец всегда хохотал до слез, вспоминая каждый неправильный ответ, который я радостно давала ученым. Но по-настоящему я добила их, говорил он, когда меня попросили нарисовать картинку. «О, – воскликнула я, – придется воспользоваться воображением!» А потом вручила им свой рисунок и описала его во всех подробностях, превратив изображенную сцену в историю. Как, недоумевали специалисты, как может этот бедный ребенок, который даже цветов не различает, с ходу изобретать такие вещи? Откуда она слов-то таких понабралась?

Впоследствии, когда папа рассказал маме о том, как я участвовала в исследовании, она только покачала головой. Ей и в голову не приходило, что я намеренно провалю тест. Когда она спросила меня, зачем я это сделала, я объяснила, что мне не понравились люди, задававшие вопросы. Они разговаривали со мной так, будто я тупица.

Пока мы шли к выходу из больницы, я всматривалась в каждого, кто попадался нам на пути в этих стерильно чистых коридорах, отчасти надеясь, что мы столкнемся с тем врачом, которого узнают мои родители. Моим педиатром в нашем городке была женщина, но по какой-то причине я представляла этого пессимиста-всезнайку, больничного врача, мужчиной. Он должен носить очки, решила я, и будет идти бодрым решительным шагом, опустив глаза, читая что-то на планшете, и мои родители остановят его и скажут: «Ой, доктор такой-то, вы нас помните? Мы приезжали сюда, чтобы удочерить эту маленькую девочку, в 1981 году!» Доктор присмотрится ко мне и спросит, как у меня дела, а я скажу ему: «Я жива и совершенно здорова, что лишь доказывает, что доктора не всегда бывают правы». У него хватит совести пристыженно отвести глаза; может быть, он даже извинится. Мои родители влезут в разговор со своими обычными песнями о молитве, о том, что ангелы приглядывают за мной, но мы с врачом будем знать истину: я не чудо. Я борец. А еще мне повезло. И ни один человек, как бы умен или опытен он ни был, не может рассчитывать, что взглянет на крохотного младенца и точно поймет, кем или чем он станет, когда вырастет.