У порога женщина надолго заключила меня в объятия.

– Надеюсь, наш малыш вырастет и будет точь-в-точь таким, как вы, – сказала она.

Уходя, я не ощущала никаких внутренних сомнений, никаких уколов совести. То, что я сказала им, не было ложью, думала я, не было трусостью или отрицанием. Мне действительно повезло. Я действительно была благодарна. Что случилось бы со мной, если бы меня не удочерили? Мои собеседники пытались написать собственную историю, создать прекрасную семью – во что бы то ни стало. Я была рада, что ухожу от них и не гадаю, не разрушила ли я все это прежде, чем оно хотя бы началось. И была рада, что они запомнят меня не как человека, заставившего их усомниться в своем хеппи-энде.

Совместная история моих родителей началась весной 1973 года, когда они поженились и отправились на запад. Ей был двадцать один год, ему двадцать два, и они встречались всего пару месяцев к тому моменту, когда она сказала ему, что уезжает из Кливленда, который никогда особо не любила, в Сиэтл – где всегда планировала обосноваться и где ее собственная мать провела военные годы, живя с тетей и дядей, шведским рыбаком. Моя мать мало что унаследовала от своей, разве что рыжие волосы, взрывной темперамент и упрямую привязанность к зеленым красотам провинциального штата Вашингтон, столь отличавшегося от дымного и бетонного Кливленда и маленькой фермерской деревушки на его задворках, где жили ее родители. Она бывала в Сиэтле, ездила туда через всю страну в семейном «универсале», навещая двоюродных бабушку и дедушку, и не могла забыть ни напоенного сосновым ароматом воздуха, ни заснеженных горных вершин, окутанных облаками, ни холмистого города, охваченного по кромке холодными солеными водами. Теперь она поступила в тамошнюю медсестринскую школу – так как, он едет с ней или нет?

Хотя родители обвиняли их обоих в дезертирстве, переезд имел свои привлекательные стороны: каждый из них рос в семье с пятью детьми, причем оба были старшими, и родители обходились с ними сурово – пусть по-разному, но в определяющих моментах. На их свадьбу собралось больше трехсот гостей. В то время было довольно необычно для парня-венгра из одного района жениться на девушке-польке из другого. На банкете не обошлось без стычки, и все пришли к выводу, что начинали и заканчивали драку родственники невесты, но к тому времени, как надо было прощаться с молодыми, все уже смеялись.

Они действительно отправились на запад, но не в Сиэтл – пока нет. Типографская компания предложила ему работу на Аляске, на острове Ревильяхихедо в архипелаге Александра, в городке Кетчикан. Она нашла работу в местной больнице. Они сняли подвальную квартирку в коттедже на краю Инсайд-Пэссидж, откуда можно было выйти на улицу и увидеть, как орлы парят над бурными водами. Для четы людей, рожденных и взращенных в Кливленде, Кетчикан был почти что слишком оригинальным – с его рыбаками и скромной туристической торговлей, улицами и деревянными сваями, скользкими от дождя по сто сорок дней в году. Это была не совсем та перемена, которую она себе представляла, но все равно шанс сбежать из Огайо и попробовать другую жизнь. Им там нравилось, и они чувствовали себя почти первопоселенцами.

И все же, когда пару лет спустя подоспел перевод в Сиэтл, они были готовы снова жить в большом городе, жаждали новых знакомств. Однажды воскресным днем, подчинившись внезапному порыву, они заглянули в маленькую церковь с белым шпилем, угнездившуюся на горе над тем районом, где они арендовали квартирку. Она была ничуть не похожа на те большие, продуваемые сквозняками старые церкви, которые они посещали детьми в Кливленде; все прихожане здесь были в джинсах. Мягкий польский акцент священника напомнил ей любимого деда, но внимание привлекла совсем другая фигура: низкорослая, крепенькая монахиня с прямой каштановой челкой, выбившейся из-под недлинного покрывала, совсем не похожая на строгих, вооруженных линейками сестер их юности. Они сказали сестре Мэри Френсис, что мало интересуются организованной религией вообще, не только той, в которой оба были воспитаны, но она каким-то образом уговорила их вернуться. Вскоре моя мать уже возглавляла группу по изучению Библии, а отец выполнял поручения престарелой матери сестры Мэри Френсис. Они вернулись в лоно, приведя в свою защиту лишь символический аргумент.

Однако на сей раз для них все было иначе: они во все это верили. Они просили Бога войти в их жизнь. Они видели Его руку в трудах: во встреченных друзьях, в найденных рабочих местах, в повседневной жизни – там, где никогда прежде Его не искали.

Именно благодаря новой церковной общине они познакомились с Лиз, женщиной истово верующей, еще одной улыбкой в море дружелюбных лиц; но даже не думали, что какое-то из этих лиц изменит их жизнь. Годы спустя, летом 1981 года, после переезда – еще одного, последнего – в южный Орегон; после почти десяти лет брака, половина которого прошла в надеждах на детей, так и не появившихся; после того как они наконец начали задумываться об усыновлении как о последнем прибежище, Лиз стала той, кто позвонила им с новостью о преждевременно родившемся в детской больнице Сиэтла младенце, девочке, которая выжила вопреки всему. Крошке, которой нужна была семья.

Они всегда планировали иметь детей, хоть и не спешили ими обзаводиться. Дети в их больших католических семьях всегда появлялись сами собой, иногда парами, часто нежданными. Но она забеременела лишь однажды и носила считаные недели, а потом выяснилось, что у плода нет сердцебиения.

Им говорили, что супругам, столкнувшимся с бесплодием, следует оплакивать потерю детей, переживать взлеты надежды и падения разочарований цикл за циклом, прежде чем перейти к решению об усыновлении. Однако им казалось, что тратить годы или даже месяцы на траур неправильно. Аборт был ужасным переживанием, но они уже смирились с тем фактом, что биологических детей в их будущем может и не быть. Если Бог, сказала она, запланировал для них усыновление, то она не прочь отказаться от опыта беременности и родов. Пошутила, когда уже была готова шутить об этом, что если кто-то другой проделает за нее такую работу, то она не возражает. Они оба просто хотят малыша. Если им повезет и они смогут усыновить ребенка, то не станут зацикливаться на том, в чем им отказано.

Когда Лиз позвонила и рассказала им о малышке в Сиэтле, им показалось, что Бог наконец улыбнулся им. И даже когда их подруга добавила, чуть ли не мимоходом, что малышка – кореянка, это не смогло умерить их энтузиазм. Возможно, им стоило предупредить родственников, особенно родителей. Но они надеялись и молились о ребенке, и чем же был звонок Лиз, если не решением Господа ответить на их молитвы? Какое, в конце концов, имел значение цвет кожи этого младенца, когда у них было столько любви, чтобы ее дарить? Было бы недостойно и неблагодарно фокусироваться на таких мелочах, как раса, перед лицом подобного дара. «Для нас не имело бы значения, будь ты черной, белой или фиолетовой в крапинку», – говорили они своей дочери снова и снова, когда она достаточно подросла, чтобы понять историю о том, как к ним попала.