— Он был копом и был перегружен работой и своей ролью отца. Но вместо того, чтобы поискать помощи, он просто перестал о нас заботиться. Если он не работал, он пил, а когда он пил, то срывал всю злость на нас. Мне было одиннадцать, когда я узнал, что не каждый ребенок избивается отцом. Я всегда думал, что это вполне нормально.

— Дерьмо. — Бен сжимает губы и сощуривает глаза.

— Я вспоминаю своего одноклассника, Джереми. Мне было шесть, и только начал ходить в школу, и он был моим другом первые недели. Первый друг в моей жизни. Тогда я его спросил, чем избивает его отец. Он уставился на меня и честно сказал: «Мой отец меня не бьет». Я ему не поверил. Так разозлился на него, что он чертов лжец, что отцы бьют всех. Я рыдал и кричал, а потом ударил его. По пути домой из школы я был так чертовски зол на него, потому что думал, что он врет мне. Просто не мог такого представить.

Ледяной душ стекает по моей спине. Я так сильно кусаю губу, что становится больно. Я знала, что его отец был подлецом и бил его, но ужасные подробности Джей умалчивал.

— И никто не замечал, что у вас происходит? Соседи, учителя, хоть кто–нибудь? — спрашивает Бен, нахмурив лоб.

— Конечно, замечали. Но мой отец был уважаемым человеком. Никто не мог представить, что отважный мужчина, который один воспитывает сына, потому что его наркозависимая жена сидит на игле, может причинить вред своим детям.

— Детям? — спрашивает Бен. — У тебя есть братья и сестры?

Джей меняется в лице, отчего волоски на моей шее встают дыбом. Он никогда ни о ком не рассказывал, и я была уверена, что он единственный ребенок в семье. В принципе, любую информацию о нем было трудно узнать. Каждый раз, когда я спрашивала о его жизни, он отдалялся. Но теперь…

— У меня был брат. Джефф. Он был на два года старше и был моим лучшим другом, — говорит он тихо, потом проводит руками по лицу и сгибается. Локти находятся на коленях, и он продолжает говорить, не глядя на нас. Я зарываюсь поглубже под руку Бена, но мне так хочется поддержать Джея, утешить его. Огромный ком в горле не дает мне дышать.

— Мой отец забил его до смерти, отчего загремел в тюрьму. А я в приют.

— О, Господи! — вскрикиваю я и закрываю рот рукой. Я вспоминаю короткую встречу с отцом Джея. Тогда я еще подумала, что он выглядит, как уголовник. Я особо не заморачивалась, даже когда Джей об этом говорил.

— Он до сих пор сидит в тюрьме. Уже восемнадцать лет. — Я слышу, как Джей приглушенно смеется. — Из–за того, что он постоянно взрывается, его срок продлевают, что хорошо. Его никогда не должны выпустить на свободу.

— Господи, Джей. Мне так жаль. — Бен протискивается между нами и кладет руку Джею на плечо. Я вижу, как он кивает, но не поворачивается к нам.

— Мне было одиннадцать, когда я попал в приют. Думаю, отец не хотел Джеффа убивать. Он, ослепленный, чересчур сильно его ударил, и тот слетел со ступенек, ударившись затылком об острый угол. Тяжелая черепно-мозговая травма, кома… и через три дня он умер. Я получил сообщение от сестры Агнес, одной из монахинь в детском доме. Дерьмо, как же я боялся этих женщин в черном одеянии и с платками на голове. И крестов, которые были повсюду. Я имею в виду, висит голый мужик на кресте, весь в крови — это же жутко! Отец не сильно признавал религию, и я был освобожден от этих уроков в школе, поэтому подобное было ново для меня. Но в этом приюте эти штуки висели повсюду, серьезно, их невозможно было избежать. Даже ночью. — Он разворачивается к нам и улыбается, но я вижу, что его глаза блестят.

— Джей, я не знала об этом, — шепчу я, освобождаясь от объятий Бена, и тяну Джея к себе. Он кладет подбородок мне на голову, прижимая к себе, и я чувствую тяжелую руку Бена на его плече.

— Та все нормально. Давайте не будем дальше об этом говорить? Я хочу забыть обо всем этом дерьме.

— Но не забудешь, — говорю я тихо. — Ты же это понимаешь?

Он молча кивает. Мы молчим несколько минут, потом Джей выпрямляется и чешет подбородок.

— Эй, черт возьми. Завтра ведь Рождество! У чувака с креста день рожденья, и потому что он умер ужасной смертью, мы должны этот день хорошо отпраздновать.

Я смеюсь.

— Ты невозможен.

Обеспокоенно смотрю на Джея, у него бледный и усталый вид. На улице гроза. Для этого времени года чересчур тепло, и снег сразу же тает. Дождь бьет в окно, и от ветра дрожит тонкое стекло.

— Я пытаюсь забыть. С легким багажом легче идти по жизни, — говорит Джей, подмигивая мне. Но боль с взгляда не так–то просто убрать. Она сидит так глубоко в нем, что я медленно понимаю, почему он такой, какой есть. Когда–то ставший взрослым мальчик, который эмоционально ближе к одиннадцатилетнему, чем к сегодняшнему тридцатилетнему. Наверно именно это и придает ему обаятельности. Когда он смеется, такое ощущение, что кто–то зажег Рождественские огни. Улыбка озаряет его лицо, вплоть до мельчайших морщинок. Для меня не было ничего красивее улыбки Джея, потому что в этот момент, когда он рядом, чувствуешь не что иное, как счастье.

Пока я готовлю на завтра индейку на кухне, мужчины играют в GTA. Джей притащил с собой свою дорожную сумку и мне строго запретил туда заглядывать. Из–за Рождества. Я отвечаю на несколько поздравлений в Фейсбуке, пока на плите готовится клюквенный соус, а из гостиной доносится мужской смех, и от этого в моем животе разливается тепло.

— Не переработайся, сладкая, — вдруг шепчет мне кто–то на ухо и обнимает за талию. Я оборачиваюсь и смеюсь.

–– Не переживай. Я уже сто лет не готовила индейку, и завтра с результатом вам придется смириться. Давно уже не ем мясо.