– Ты хотел его?

– Я хотел сделать ему больно.

– Почему ты этого не сделал?

– Я не любил его, - ответил Сорен.

– Но ты причинял боль мне. В следующем семестре ты...

– Я любил тебя.

– Ну...
– произнес Кингсли.
– Теперь ты говоришь мне это.

Кингсли посмотрел в глаза Сорену. Он произнес это слово в прошедшем времени. Любил, а не люблю. Но и этого было достаточно. Сегодня этого было достаточно.

– Вот мое признание, - сказал Кингсли.
– Я трахаюсь ради денег.

Сорен посмотрел на него в шоке и смятении.

– Почему?
– прошептал он.
– У тебя есть все деньги мира.

– Дело не в деньгах. Это бумажный след. Так проще шантажировать людей, если я оставляю бумажный след. Вот куда я ходил, когда оставил тебя наедине с Блейз. К жене окружного прокурора. Я заплатил окружному прокурору, чтобы вытащить твою королеву-девственницу из тюрьмы.

Сначала Сорен молчал. Тишина была чистейшим адом.

– Сколько ты берешь?
– наконец спросил Сорен.

– А что? Хочешь купить час со мной? Я дам тебе скидку как родственнику.

– Хочу знать, какую цену ты назначил за то, что я считал бесценным.

– Секс не бесценен.

– Таким он был с тобой.

Внутренности Кингсли теперь сжимались от печали и вины. Сорен положил руку на голову Кингсли.

– Я прощаю тебя, - прошептал он.

– Я убивал людей.

– Я освобождаю тебя.

– Я перетрахал половину Манхэттена и три четверти Европы.

– Я освобождаю тебя.

– Освобождаешь меня? Я не католик.

– Это я тоже прощаю.

Кингсли снова рассмеялся, на этот раз по-настоящему. Сорен рассмеялся вместе с ним. Затем смех утих, в комнате снова воцарилась тишина, тишина кроме слабого плеска воды о борт бассейна от движений Кингсли. Сорен подошел еще ближе. Кингсли уперся лбом в грудь Сорена, он слишком устал, чтобы держать ее прямо.

– Ты должен перестать наказывать себя, - сказал Сорен, обхватив затылок Кингсли.
– Суд только Божий удел. Ты совершаешь медленное самоубийство тем, как живешь. Это грех, от которого я не могу тебя освободить.

– Я так устал, - признался Кингсли, стыдясь поделиться даже этой малейшой слабостью.
– Из-за кошмаров я боюсь спать. Неважно, как сильно я устал, мне не хочется спать. Но если со мной в постели есть кто-то, я сплю лучше. Они ждут, что я сначала их трахну. Нельзя же их разочаровать?

– Ты хотя бы осторожен?

– Не часто.

– Кингсли, ты должен.

– Священник читает мне лекцию о презервативах.

– У тебя будет гораздо больше, чем это, если ты не будешь осторожен. И тебе нужно перестать принимать наркотики. И ты не можешь пить столько.

– Я кутила.

– Ты самый несчастный кутила, которого я когда-либо встречал. Выпивка для празднования, а не для самоубийства.

– Мне нечего праздновать.

– Мне есть. Отпразднуй со мной.

– Что ты празднуешь?

– Много лет я понятия не имел, где ты, чем занимаешься, как живешь. А потом в тебя стреляли, и ты оказался в госпитале, и умирал. Вот почему они связались со мной. Вот как я нашел тебя. Теперь ты здесь, прямо передо мной. Бог вернул меня к тебе, вернул тебя ко мне. Я не перестаю праздновать с той ночи, когда впервые вошел в этот дом и снова увидел тебя.

– Ты был зол на меня.

– У меня сердце разрывается, когда я вижу тебя таким.

– В это я не поверю. Не верю, что у тебя есть сердце.

Сорен прикоснулся к щеке Кингсли и провел большим пальцем по скуле. Нежное прикосновение, любящее прикосновение. Кинг бы предпочел пощечину. Она бы причинила меньше боли.

– Ты помнишь все те заметки, которые делал в моей Библии?
– спросил Сорен.

– Я писал их на французском, чтобы никто не смог прочесть.

– Они все еще у меня. Они все еще внутри моей Библии. Думаю, Кингсли, которого я помню, все еще здесь.

– Ты сохранил мои записи?
– повторил Кингсли. Это последнее, что он ожидал услышать. Записки, остатки его пули... Что еще осталось от Кингсли у Сорена? Кроме его сердца?

– Все до единой.

– Почему? Ты больше не влюблен в меня.

– Я дорожу памятью о том, что у нас было. И молюсь, чтобы сейчас у нас было нечто лучше, глубже.

– Что?

– Дружба. Настоящая дружба.

– Ты больше никогда не трахнешь меня, верно?

– А если бы я это сделал, ты был бы мне верен?