Обложена Джудекка влажной ватой,
Жар честолюбья остужая в срок.


Мятеж своекорыстья есть предлог
Сказать хоть пару слов на мове пятой:
«Das ist genug!»,[4] – пусть это тщетной тратой
Чужих словес зачтется мне в упрек,
Но я молчанья не давал зарок,
Что зверь, настороже среди тревог.

7

Что зверь настороже, среди тревог
(Строка так-сяк, но ощущенье в точку),
Я жить хотел вне Времени, о Бог,
Чтоб к вечности прибиться в одиночку, —


Как венецийский лев, клыкастый лох,
Что по-азийски стережет цепочку
Времен и продлевает проволочку
Утраченных и преданных эпох.


Два мавра в бронзе бьют двенадцать в строчку;
Блюдут часы, хоть Время слямзил рок:
Его ли приносил мне ветерок
С лагуны, словно смертнику отсрочку?


Со смертной силой мир приемля снова,
Я – боль, сомненье, страх всего чужого.

8

Я – боль, сомненье, страх всего чужого?
О Господи, как долго, как давно
Хотелось мне скитания земного,
Оно же оказалось суждено.


Мираж прекрасный! Счастия такого
Ждал, как малыш мороженого, но
Скушней, чем заграничное кино,
Реальности присутствия мирского.


В глазу соринка или же бревно?
Взорвись передо мной хоть супернова,
Я ничего не вижу всё равно.
По-своему мудра и бестолкова,
Чужбина жмет из сердца кровь и сок,
И далее, по списку всех морок.

9

И далее, по списку всех морок
Поведал бы о них. Но кто услышит?
Большой Канал змеится на восток
И зелень вод затейливо колышет.


Языческим огнем лагуна пышет,
А дробный лабиринт плетет силок
И мнится тупиком моих дорог,
Зане судьба на лбу другое пишет.


Душа – она хотела бы повыше,
Но путь на башню понизу пролег;
Чем сверху ярче и краснее крыши,
Тем боле сумрак промеж них глубок;


Но всё глядел бы, не взыща иного,
Когда б не тишь в душе, предвестье слова.

10

Когда б не тишь в душе – предвестье слова
Или молчанья высшего задел,
Я мудро сторонился бы былого,
О будущем бы тоже не радел.


Уже я на чужбине поседел,
А все топчусь обочь крыльца родного;
Ведь и Улисс пригреб до хаты снова,
Не позабыв жены за массой дел.


На рынке близ Риальто я сидел,
Обедал грушей – не было другого,
И был со стороны смешней смешного
Подобный байронический удел;


Душа не в счет, но я узнал предел
Себя, как говорится, остального.

11

Себя, как говорится, остального
Я вызубрил за годы наизусть.
Какая страсть влечет – какая грусть
Не даст согреться у огня чужого?


Не должный ни гроша, ни золотого,
От нищеты я всё ж не зарекусь:
В Венеции простейшая обнова
Не по карману, но об этом пусть


Кручинится заезжий казанова,
Я сердцем сокрушаться не возьмусь
В тщете иной, чем нищета немого
Родства – что мне Венеция? что Русь?


А прочую хандру впопад и впрок
Я в кулаке одном зажать бы мог.

12

Я в кулаке одном зажать бы мог
Всё, что за годы нажил на чужбине.
На гроб надежд свой возложу венок
И завяжу тревожиться отныне.


К свободе поспешал я со всех ног, —
Живу по горло в этой благостыне;
Кто к миражам привык в мирской пустыне,
Тот различит реальность и лубок.


В открытье этом я не одинок,
Иллюзий не осталось и в помине;
Рассвет уже сыграл на мандолине,
Пожитки взял и вышел за порог.


Опять я сам с собой наедине.
И жизнь странна, и мир сей странен мне.

13

И жизнь странна, и мир сей странен мне
В Венеции монет и карнавала,
Где я наелся грушей в стороне
От шелковистой зелени канала.


Улыбка немоты уста связала,
И вьется плющ по каменной стене,
Что прячет целый сад близ Арсенала,