Я думаю, что же осталось от этих минут,
когда на веранде, распахнутой в звездные выси,
мальчишечка с личиком ангела, живчик и плут,
заслушавшись песней о старых пролетках Тбилиси,


ты русою свечкой сиял над кончиною дня,
светло опочившего в дымчатом мраке долины?
Я думаю – что же осталось помимо меня
от жизни, лепившей мой дух, как Адама из глины?


Неужто в одной лишь вседневной работе моей,
на каторжной мельнице слов и душевных движений,
смеешься и плачешь, присутствуя в жизни живей,
чем сам я, живое зерцало твоих отражений?


Когда ж наконец будет время тебя рассмотреть?


На звездном пиру, вознесенном над миром высоко,
пою и рыдаю, и всё порываюсь стереть
с замурзанных щечек узоры арбузного сока.

24 декабря 2003

* * *

Берёг-берёг – не уберег.
Следил – не уследил.


Скажи, зачем же ты, сынок,
мне душу бередил?


Ни золотого волоска,
ни красного словца…


Одна лишь смертная тоска
осталась для отца.


Еще осталась для него
заплаканная мать.


Не понимаю ничего,
что нужно понимать.


Кто, не прощаясь, выходил
когда через порог?


Следил-следил – не уследил.
Стерег – не устерег.

24 декабря 2003

 

* * *

Ты стоишь над рекою Сада,
как над Бией у Березани,[1]


как над Корбу у водопада,
как над Волгою у Казани,


как над Темзой и над Кубнёю,
над Москва-рекой и Невою,


над Катунью и над Курою,
над Кубанью и Тебердою…


Ты стоишь над рекою Сада,
как над новой своей рекою…


Ничего мне уже не надо.
Буду страж твоему покою.


Но не будет конца отныне
покаянной моей дороге,


как моленью отца о сыне,
как томленью души о Боге.

25 декабря 2003

* * *

Рука моя тянулась к посоху, —
что ж спозаранку
жизнь волоку, как лодку посуху,
за эту лямку?


И за свою неволю ратую,
не видя воли,
и волочу ее, проклятую,
крича от боли.


Спасибо – в этой муке волока
невыносимой
он машет мне рукою с облака,
небесный сын мой.


Мой сын, в ладье воздушной реющий,
в струе плывущий,
как прежде – мало что имеющий,
всё раздающий,


он машет с облака летящего,
счастливый в сущем,
не сознавая настоящего,
живя в грядущем.


Затем, забыв о сне и голоде,
один в миру и
тяну я лямку, чтоб, о Господи,
сойти на струи,


доплыв туда с мечтами прежними
и ржанкой хлеба,
где навсегда сольются стрежнями
земля и небо.


Мой сын, небесный и витающий,
в лучах парящий,
в мирах обоих обитающий,
впередсмотрящий,


мне не доплыть к тебе по воздуху,
но не премину
тянуть, как раньше, лямку посуху
в твою стремнину.

9 февраля 2004

* * *

Когда вернусь в казанские снега,
мы разглядим друг друга в свете Бога,
и я пойму, о чем была туга,
и я пойму, зачем была дорога.


Мой мальчик, потерпи еще немного,
пока вернусь в казанские снега…


Мне кажется, я за двоих живу.


Мои глаза, промытые слезами,
еще не перестали быть глазами,
и уши слышат словно наяву
твой голос – в Лондоне или Казани:


мне кажется, я за двоих живу.


С московской фотографии смешной
ты указуешь путь назад – в начала
терзаний и предательств, мальчик мой.


Уже тогда в душе моей звучала
казанская метель и намечала
заснеженный и вьюжный путь домой…


Но где наш дом? Давно кружит пурга
по-над страной в развалах бурелома;
не различить ни друга, ни врага,
дорога, как и прежде, незнакома,