– Отправляетесь на учебу. Не вздумайте там учиться так, как вам хочется. А то я займусь вашим общим холмиком.

Я стоял позади своего ротного, почти на голову выше его. Сапзалиев курил, пряча сигарету в кулак и поднося ее ко рту в тот момент, когда комбат отворачивался.

– Довожу вам всем, что в 33 полку солдат проглотил две иголки! – зычно восклицает Яровский. – Я знаю, что у нас тоже много такого бесстрашного народа. Но вы хотя бы запомните себе. Иголки не едят, суки вы триперные!

Он медленно идет вдоль строя, пристально всматривается в лица солдат. Одну руку держит в кармане бушлата, а другую согнул в локте и держит на весу. Он выборочно, тяжело и глухо, как кувалдой, бьет кулаком по лбу. Пошатнувшись, боец проваливается в глубь строя.

– Где все деды? – вдруг удивленно останавливается он. – Разойдись! Деды в первую шеренгу!

Перестроились, и он снова с прежней методичностью идет вдоль строя. Выбрал очередную жертву и замахнулся. Поспешив, боец заранее повалился назад. А кулак Яровского завис над ним, но не опустился. Удивленно вскинув брови, комбат улыбнулся:

– Ты куда? Вот ты чума!

Тот снова вытянулся перед ним в струну, сложил руки по швам. Особенно сокрушительный удар заставил его, крякнув, присесть. Шапка упала на нос. По строю прокатился смех.

Вечером я пришел в гости к Сапзалиеву, который жил этажом выше. В одной комнате с женой и тремя детьми. Его жена Барфи в таджикском национальном халате и шароварах сразу засуетилась. Молча и смущенно улыбаясь, накрыла на стол.

Младшая черненькая девочка Лайло, похожая на обезьянку, цепко вскарабкалась отцу на руки. Обняла руками его шею и замерла. Смотрит выразительно любопытными глазищами на меня. Одной рукой обняв ее, в другой держа сигарету, Сапзалиев ласково сказал:

– Любимиса моя!

Он обратился к ней по-таджикски, и она спрятала лицо, уткнувшись в его плечо. Наложив плов, жена села отдельно в углу с двумя мальчиками. У нее была тонкая девичья фигура.

– А у нашего комбата ни семьи, ни детей. Нет и никогда не был… – разорвав пополам лепешку, сказал Сапзалиев. – У него здесь в городке квартира и дом в селе. Там ферма на сто свиней. Куры, индюки племенной. У него, наверное, страусы скоро жить будет. Семена ему бойцы отовсюду привозят. Он в журнале прочитает про новый сорт и отправляет за ним в счет отпуска. Кафе строит на трассе. Гаражи строит в городке и продает. Все это за какой счет? Половина слонов только ему лично работают.

– Половина кого?

– Слон, знаешь, что такое? Молодой солдат. Любит очень сильные нагрузки. Они у него прямо на дому этом живут. А некоторый все два года там его хозяйством занимаются. В квартире личный повар живет. Солдат умеет покушать приготовить хорошо. На гражданке в ресторане работал.

Покачав головой, таджик перевернул остановившуюся кассету в магнитофоне. Вскоре комната вновь наполнилась горловым пением под бесконечную азиатскую мелодию.

Я представил, как далеко-далеко у подножия каменистых гор зацвели алые маки. Дети, смеясь и брызгаясь, купаются в холодном ручье. В кишлаке царит веселое оживление. Дехкане радуются небывалому урожаю гашиша.

– Вот зачем одному весь этот богатство? Сдохнет, кому достанется? А я впятером в этом конуре живу. Он сам с Западной Украины. Там все такие жадный народ. Я там служил, знаю. У нас половина батальона хохлы. Не заметил? Он специально набрал себе этих гондонов. Понимаешь теперь, какой несправедливость в армии?

– Несправедливость везде… – сказал я и пожал плечами.

– Но в армии он виднее, да? – яро возразил Сапзалиев. – Я в казарму прихожу еще темно, а ухожу когда уже темно. Верчусь один. Везде надо успевать. И я всегда виноват. У меня молодой любовниц есть… – он сложил горстью ладони и протянул мне: – Свой целка сломанный вот так сам приносит, а мне некогда.

Улыбнувшись, я покосился на жену. Она сидит неподвижно, отвернувшись, будто не слышит. Перехватив мой взгляд, таджик строго сказал:

– Жена! Плов накладывай. Не следишь совсем.

Она быстро обернулась, виновато улыбаясь, взяла тарелки. Ссадив с рук дочку, он нахмурился:

– Я в роте пять-шесть тонн соляры списываю в год. Точно также все роты. Мне из этого ни копейки. Наоборот, если начнут проверять, то я первый буду виноват. Но я комбата предупредил. Если какой проверка, я все расскажу, как есть. Он вот так махнул: «Не будет никакой проверка, пока я здесь». Понимаешь теперь, какой несправедливость? Я его нюх топтал! Чтоб он подавился от жадности. Он мне квартиру два года обещает. Но я все равно добьюсь. Я от него не отстану. В день три раза буду подходить. Я его задрочу, как примус!

Он быстро опьянел. Врубил на всю громкость свои наркотические таджикские песни. Курил и подпевал. Дочка снова повисла на его шее. В дыму сигарет. Чад. Вертеп.

– Жена! Пошли танцевать! – он схватил жену, но она вырвалась, резко мотая головой и застенчиво улыбаясь.

Сев на кровать, она поджала ноги в шерстяных носках.

Офицерское общежитие. Сидишь, как в гетто. Сплошь вокруг звучит нерусская речь, крики, дети россыпью, азиатские песни. Одним словом, табор. В коридоре и на лестнице играют дети. Гурьбой гомонящей черномазая цыганистая пацанва носится. Но вдруг с ними, среди них виднеется беленькая голубоглазая девочка. На нее смотришь и умиляешься. Все они скороговоркой бормочут стишок, протягивают руку, просят деньги. Даю только ей. Детство в выгребной яме, в разоренном и сыром, кишащем паразитами доме. Отца этой девочки я видел лишь однажды.