И уже глубокой ночью ветер показал другую картину: измученная девочка лет десяти — спутанные, блеклые русые волосы, синева под глазами, бледные щеки, напряженное личико, руки, сжимающие что-то — не разглядеть, только поблескивает металлом цепочка, струится между тонкими пальчиками. И женщина у нее за спиной — та самая, с фальшивыми слезами. Только теперь она не плачет. На тонких губах — намек на улыбку, в глазах — торжество. Рука женщины покоится на плече ребенка.

А Тернис и вовсе не мог спать, хотя ему отвели лучшие гостевые покои. Но ни мягкая постель, ни блюдо с фруктами и два кувшина, с вином и с водой, на прикроватном столике, не могли отвлечь его от всепоглощающего чувства одиночества. От всех остальных обитателей дома его отделяли не стены, не расстояние в шагах. Они были близко — настолько, что принц ирегайский, не отдавая себе в этом отчета, едва ли не биение сердца слышал каждого, кто вышел с ним в этот путь. И в то же время он стоял на этом пути один. Он один имел право принять решение, и ему одному придется нести за это решение ответственность.

Глоток воды — чтобы смыть тоску и неуверенность… И глоток вина — чтобы приглушить, замедлить лихорадочный бег мыслей.

Всё — завтра. Всё будет завтра.

Утро после наполненной кошмарами ночи Викис встретила с радостью, несмотря на пасмурную погоду и пугающие прогнозы по поводу ближайшего будущего. Своя жизнь уж всяко понятнее, чем чужие сны.

В столовою она спустилась не то чтобы уж совсем в замечательном настроении, но как минимум с убежденностью, что в пессимизм скатываться она покуда не собирается. Говорила же — и не только самой себе, что все будет хорошо. Насчет того, что прямо сразу, не обольщалась.

Внизу ее встретили хозяин дома и Тернис, не столько мрачный, как накануне, сколько задумчиво-отрешенный — после утреннего разговора с эйром Неелисом, надо полагать.

В течение четверти часа, не больше, подтянулись и остальные. Завтракали в молчании, но напряженного ожидания скрывать никто и не пытался. Дождались, пока расторопная прислуга уберет со стола и скроется за дверью и устремили вопросительные взгляды на ирегайского принца.

— Вот что рассказывает эйр Неелис: многие из тех, кого он прежде считал своими сторонниками, нынче переметнулись на сторону королевы-обманщицы. Даже те, кто знал о подмене регалий, но не видел ее собственными глазами. И заявляют, что больше склонны верить собственным видениям, чем чужим утверждениям. Что за видения — не признаются. Но даже тем, кто помалкивает, эйр уже опасается доверять и, как теперь выяснилось, правильно делает.

— Чудовищно, — пробормотала Малена. — Кто или что может так воздействовать на сознание людей?

— Глас короля, — отозвался Малко.

Викис напряглась:

— Что это?

— Артефакт, позволяющий правителю доносить свою волю до народа. Его используют крайне редко — что бы сообщить то, о чем должно знать все население: о рождении наследника, о восшествии на трон нового правителя, о начале войны. О чем говорит король ночью, держа в руке 'глас', о том завтра будут говорить на улицах, — разъяснил Малко.

— Да, эйр Неелис тоже предположил использование 'гласа', но… кто управляет? Мерелита не может, она не носительница королевской крови.

— Твоя сестра, — чуть слышно прошептала Викис.

…Бледная девочка с неизвестным предметом в руке и страшной женщиной за спиной… И ночное видение обрело значение, не перестав быть кошмаром.

— Что?!

— Сестра, — повторила Викис, — вероятно, она не в силах управлять артефактом так, чтобы доносить до людей слова… или это просто ее особенность. Она передает образы. Показывает тебя — каким помнит, почти подростком, — но страшным убийцей. Ей просто внушили, что ты такой, а она внушает людям… Королеву показывает — заплаканную, затравленную… А на самом деле мать стоит у нее за спиной и торжествует.

— Откуда ты… Ветер?

— Ветер, — кивнула Викис.

— А ведь и правда, — подал голос отец Тиллис, — были сны такие. Только я не воспринял всерьез, да и забыл к утру.

— Как я понимаю, она эти 'сны' каждую ночь транслирует, — вздохнула Викис.

— Бедная девочка! — всхлипнула рядом с ней Малена.

Викис и самой хотелось заплакать, но она пока сдерживалась.

— Это и впрямь чудовищно. Неужели ей не жаль собственной дочери? — Тернис был потрясен.

— Ты сам говорил, что она равнодушна к дочерям.