Китти, к которой Мартин отправился в тот же вечер, вполне резонно поинтересовалась:

— Значит, ты написал отцу и попросил разрешения жениться на своей даме? Не понимаю, зачем ты тогда уехал от нее? Если уж не поехал домой сам, зачем сидеть здесь и ждать ответа?

Как и накануне, они сходили на полчаса в «комнатку», где опять ничего не произошло, и вернулись в зал таверны. Похоже, Мартин завел себе постоянную подружку — жилетку для соплей, с которой заодно можно было спать со скидкой.

Вопрос поставил его в тупик. Он отпил эля и надолго замолчал.

— Не знаю, — ответил он честно. — Вообще-то сначала я действительно хотел поехать, но…

С тобой все ясно, дружок, подумала я. В двадцать четыре года ты все еще трусоватый подросток, который боится своего папу. Наскандалить и хлопнуть дверью — это ты можешь. Написать письмо, попросить прощения и согласия на женитьбу — тоже. А вот лично явиться пред грозные отцовские очи и настаивать на своем — увы. Интересно, что ты сделаешь, когда маркграф не разрешит тебе жениться на какой-то там сомнительной англичанке? А ведь наверняка не разрешит.

Я прикинула, успеет ли Мартин получить ответ до конца октября. Пока дядя Билла довезет письмо до Лондона, пока барон, видимо, некое доверенное лицо, переправит послание в Пфорцхайм, потом обратная дорога… Долго, конечно, но теоретически может и успеть.

Похоже, Мартин думал о том же самом. Его, конечно, никакие сроки не поджимали, но он хотел поскорее вернуться к Маргарет. До того как ее заставят выйти замуж. Вообще-то я категорически отказывалась его понимать. Ты находишься в двух шагах от любимой женщины, которая мучается неизвестностью. Понятно, что ты не можешь приехать к ней лично или написать письмо. Но отправить, к примеру, своего свежеприобретенного слугу в Скайхилл, чтобы он нашел Элис и передал ей весточку или хотя бы сообщение на словах, — это-то почему нельзя сделать? Просто успокоить: жив-здоров, сижу в Стэмфорде, жду известия от отца?

Да потому что Маргарет задаст тот же вопрос, что и Китти: за каким фигом ты уехал-то? Почему не мог написать отцу из Скайхилла, если уж сам не решаешься к нему явиться для серьезного разговора? Мог бы оставаться там и писать портрет Миртл. Да потому, дорогая Маргарет, что боюсь-боюсь Роберта Стоуна, который непременно меня отравит или еще какую пакость придумает.

Два дня Мартин страдал над запечатанным письмом: крутил в руках, подолгу смотрел на него, несколько раз мне даже показалось, что вот-вот разорвет в клочья. Когда Билл пришел и сказал, что дядя выезжает в Лондон на следующий день, Мартин достал письмо, но вдруг заявил, что передумал. Что отвезет сам.

Надо ли говорить, что мне подобный демарш совершенно не понравился. Я-то обрадовалась, что Мартин пробудет в Стэмфорде еще сто лет, дожидаясь ответа на свое послание, и я уж как-нибудь дотащу его до замка, когда придет время. И тут он вдруг собирается ехать в Лондон. И хорошо еще, если только в Лондон. А что, если по дороге созреет для подвига и отправится прямиком в Баден?

В конце недели Мартин рассчитался с мистрис Бигль, которая была довольна его отъездом не больше моего, и выехал из дому. Билл, как Санчо Панса за Дон Кихотом, трусил сзади на осле, который вез еще и поклажу и основательно тормозил продвижение.

— О чем ты мечтаешь, Билли? — спросил Мартин, чтобы развеять дорожную скуку?

— Не знаю, мастер, — равнодушно отозвался Билл. — Хотя нет, знаю. Иметь свой клочок земли и хозяйство. И жениться на хорошей девушке.

— И все?

— А что толку мечтать о том, чего все равно никогда не будет? Ну вот хотел бы я стать лекарем — и что? Этому ведь надо учиться. Долго учиться. Банщики-цирюльники, костоправы учатся восемь лет, потом проходят испытания. Ну а про настоящую медицину, в университете, и говорить нечего. Я умею немного читать и считать, но пишу плохо. А даже если б и хорошо умел?

— Но ты еще совсем молодой. Что мешает тебе поступить учеником к тому же цирюльнику или к аптекарю? Я вот хотел стать художником — и стал.

— А кто будет помогать матери и сестрам? — вздохнул Билл. — Нет, видно, не судьба. Так что и думать об этом не стоит.

Я прожила жизнь Маргарет почти два раза, если не считать коротких обрывков во время беременности, и во второй раз все люди в отражении воспринимались уже как заводные игрушки. Но сейчас те, кого я встретила впервые, казались до странного живыми: Билл, мистрис Бигль, Китти, даже Роберт Стоун. Слушая рассуждения Билла, я забывала о том, что эти слова он сказал уже много-много лет назад, что это всего лишь их эхо. Мне хотелось знать, что случится с ним в будущем, хотя все, что могло, с ним давным-давно уже случилось.

Этот разговор Мартина и Билла о мечтах вызвал у меня какое-то смутное, неопределенное чувство. Мечты-мечты… что-то в этом слове необъяснимо тревожило. Как будто в ясный летний день услышишь издали тихое ворчание и поймешь, что крохотная темная тучка на горизонте предвещает грозу.

Я уже давно ни о чем не мечтала!

Казалось бы, что мне еще делать — только вспоминать и мечтать. Особенно по ночам, когда тело погружалось в механический сон без сновидений. Но нет. Я думала, а не мечтала. Думала о Тони и Мэгги, о Люське с Питером. Пыталась представить, что будет, если я вернусь домой — и если не вернусь. Просчитывала варианты. Строго и рационально.