– Все были способными, лишь одного не смог научить петь, мы его называли – глухарь.

В девяностые глухарь не вылезал с романсами с телеэкранов.

Я нацелил объектив на птиц, пунктиром пролетающих над куполом Спасо-Прилуцкого мужского монастыря, и вздрогнул от окрика:

– Не смейте меня фотографировать! – вопил монах, прикрываясь пустым ведром. Его собрат, спокойнее нравом, демонстрировал недюжинные знания в области стихосложения, водил группу по монастырю, цитируя русских поэтов: «Не нужны надписи для камня моего, пишите просто здесь: он был, и нет его!»

Памятник Батюшкову на Соборной горке у Софийского собора прозвали конём, скульптор уделил больше рвения скакуну, чем поэту. Это лучшее место в городе – внизу неторопливая Вологда, на противоположном берегу радуют глаз старинные силуэты.

Вологжане – народ с выдумкой. Нас, троих взрослых господ, едва не уложили в одну кровать – хотели порадовать, а может, сэкономить. Пригласили на юбилей и не выпустили на сцену с праздничным поздравлением.

Труден путь в резной палисад. Меньше пятисот километров от Москвы. Старомодным тихоходным составом с долгими остановками тащишься ночь.

Кострома ближе к столице, но и сюда быстро не доберёшься. Дело Сусанина живёт и побеждает.

«Куда ты ведёшь нас? Не видно ни зги!

Сусанину с сердцем вскричали враги».

Оригинал, написанный в девятнадцатом веке Рылеевым, разбудил народное вдохновение. Будущий декабрист вкладывал в свои рифмы высокие чувства.

«Снег чистый чистейшая кровь обагрила,

Она для России спасла Михаила!»

Советский народ, заземляя пафос, оживлял драматический персонаж. Костромской старец вступил в строй мифических персонажей между Чапаем и Штирлицем.

Куда ты ведёшь нас, Сусанин-герой?

Идите вы на фиг, я сам здесь впервой.

Сусанин спас юного Михаила Романова, укрывшегося в Ипатьевском монастыре от поляков. Кострома, вотчина царской династии, впала в немилость у новой власти. Ипатьевская слобода, приютившая Романовых, сохранилась лучше города, который похож на породистую собаку, потерявшую кров.

На высоком берегу Волги – символ эпохи, когда захват чужого стал делом правым, он вызывает из памяти зловещую статую с растопыренными над землёй пальцами из романа Стругацких «Град обреченный».

На фундамент памятника, затеянного к трёхсотлетию дома Романовых, большевики водрузили фигуру вождя с непропорционально длинной рукой. В народе статую прозвали стоп-краном. В первые годы революции у постамента торговали пивом, а туалеты не ставили, дабы досадить прежней власти.

Традиции не сдаются. Пролетарского вида граждане и гражданки утром выходного дня под сенью длани раскладывали на скамейке крупно нарезанную колбасу, разливали самодельный коньяк. Наглый крикливый отрок карабкался по пьедесталу.

Важными купцами да барынями сиживали мы в «Старой пристани» – ресторане-причале у Московской заставы, снятом в роли парохода в рязановском фильме «Жестокий романс». А в заведении на Молочной горе у торговых рядов биржи я едва не сгорел по прихоти бесшабашных официантов. Развели за спиной пламя до потолка, опаливая соседское мясо.

На Козловых горах костромские национальные общины демонстрировали традиции. Предводитель цыган честно признался, что не поёт, не пляшет, не играет на скрипке, не знает цыганского языка и вообще не цыган.

Гостей повезли на экскурсию на Исуповские болота к памятнику герою, отдавшему жизнь за царя. Вернулись туристы поздно, усталые и злые. Хотите верьте, хотите нет, они заблудились.

По утрам мы бегали купаться к Кремлю. Есть ли в России второй губернский город с пляжем в центре? Сами новгородцы предпочитают освежаться в окрестностях Юрьева монастыря у озера Ильмень, где вода Волхов-реки чище.

Мы выходили на улицу Людогоща, по-старославянски – «купеческая», пересекали Софийскую площадь, шли мимо башни Кокуй, где в древности держали свиней и хранили капусту. Гуляли по Рогатице, Розваже, Нутной, Бояна, Стратилатовской и чувствовали себя персонажами Великого Гусляра. Прототипом города, описанного Киром Булычёвым, был Великий Устюг, и в Новгороде есть свои Корнелии Удаловы, старики Ложкины и Саши Грубины.

Я сам их видел, а с постаревшим Мишей Стендалем даже поспорил. С убийственной логикой тот втолковывал грядущее бессмертие своей, мягко говоря, неидеальной газеты: