В нулевых горячие поклонники ленинградского рока, клюнув на мифы о культовом «Сайгоне», зашли в кафе, где людей творческих сменили люди лихие. За нами следили, потом пригласили в гости. Отбились хитростью, сделали вид, что вышли покурить.

– Привозят милиционеры что-то завёрнутое в ковёр на кладбище и говорят – собака, – пугал нас питерский таксист, бывший могильщик. – А я вижу, не собака, но молчу, подхораниваю в какую-нибудь важную могилу.

– Эх, Ладога! Родная Ладога, – хором грянули моряки, марширующие строем, и я вспомнил, как мы орали эту песню на военных сборах. Сорок лет прошло, столько всего важного позабыл, а старые слова помню.

Северная столица теряется под натиском армии Ассолей разного возраста и пола, жаждущих цветных парусов, прибывших в сопровождении домочадцев. Нас бесцеремонно толкали романтичные господа и дамы. Дабы избежать дурного слова и глаза, мы уходили от Невского вглубь города.

Гимн Невского проспекта – песня группы «Мануфактура», в одночасье прославившейся в музыкальных кругах, теперь почти забытой: «Невский проспект, бывают в жизни дни, ты, молча, идешь мимо цветных витрин». Кассету с альбомом «Мануфактуры» я купил в привокзальном ларьке звукозаписи в декабре восемьдесят третьего. Вторая сторона кассеты была отдана под «Радио Африка» – одну из вершин творчества «Аквариума». «Мануфактура» не столь искусна и полифонична, но мелодична, сентиментальна – в стиле молодого Маккартни.

На песню «Невский проспект» смонтировано видео с кадрами советской кинохроники, где по главной улице города гуляют ленинградцы, в толпе различим радостный и лёгкий Мистер Трололо. Таким его встретил и я на Ленинградском вокзале в Москве. Он шёл, улыбчивый, подтянутый, несмотря на почтенный возраст.

И я каждый приезд не мыслю без похода по Невскому. От площади Восстания иду мимо Лиговки, воспетой бардом, жившим неподалёку, его мы тоже встречали в компании друзей, вальяжного и уверенного в себе…

«Только песня казаку во степи подмога»*, – бодро затянул наш ресторанный оркестр, и барабанщик сморщился от оглушительного свиста. За его спиной встал свистун, всей душой полюбивший наш скромный репертуар. Словно отъявленный голубятник, он запустил пальцы в рот и стал проклятием вечера.

Угол Литейного и Невского – любимое место писателя, в манере которого пытается строить диалоги каждый второй журналист. Каждый первый фотокорреспондент – копия его Жбанкова. Ему завидуют, обнаружилось множество друзей и подруг, уверяющих, что писателем он был средним, но вот беда – воспоминания излагают стилем, далёким от совершенства.

У коней Клодта можно свернуть налево к улице Рубинштейна или направо – к Марсову полю. Когда мы ночевали на улице Рубинштейна, между бывшим рок-клубом и домом Довлатова, проснуться пришлось рано – разбудили истошные крики коммунальщиков и автомобилистов, воюющих за парковку.

Там, где сходится Фонтанка с Мойкой, кормим Чижика-Пыжика, бросаем монеты. Если попадёшь – желание сбудется. Загадываю возвращение в волшебное место. За спиной терракотовый Михайловский замок, он притягивал меня и раньше, до пелевинского «Смотрителя», населившего дворец медиумами. Сквозь Михайловский сад выходим к храму Спаса на Крови. Не обойдите вниманием надписи, повествующие о деяниях императора Александра Второго.

«Ыре ьва олоты рылья» у Банковского моста, дом, где жил изобретатель универсальной еды Питирим Кукк-Ушкин*, бывший Екатерининский – ныне Грибоедовский канал.

Я ни разу не стоял в очереди к Эрмитажу. В первый раз прошёл по галереям за несколько часов до Нового года, когда народ метал на столы водку и оливье. Не раз входил в Эрмитажный театр со стороны Невы, переходил в Зимний дворец, пил в служебном буфете с хранителями кофе под пирожок, знакомился со спецбригадой котов, охраняющих фонды от крыс.

По Царскому Селу тоже гулял, мёд-пиво пил, не вдохновился. Позолота, перемешанная со скукой. Больше понравились местечки близ Балтики: Разлив, Зеленогорск, Рощино. Я не оригинален, Ильич бы меня поддержал.

Со времён скромных шалашей в Разливе утекло много балтийской воды. В сауне пансионата на взморье в холодильной витрине я обнаружил замороженный импортный веник ценою в тысячу рублей.

Отец Онуфрий обозревал окрестности Онежского озера. Ода Онуфрию и букве «О» пользовалась в нашей школе популярностью, даже отпетые двоечники знали её назубок.

Приезжая в Петрозаводск зимой, я всякий раз шёл по проспекту Маркса до заснеженной набережной Онежского озера. Мёрз, смотрел на дельтапланы, парящие над ледяным водоёмом, ломал голову над строчкой: «Если бы я был летающей тарелкой, над Петрозаводском не стал бы летать никогда»*. Согревался калитками – большими карельскими открытыми пирожками из ржаной муки с картошкой и кашей, думал о том, что я бы рекомендовал экипажу тарелки познакомиться с карелами. Они сдержанны, неспешны, трудолюбивы. Володя из Кондопоги («медвежий угол») за пару месяцев выучил английский язык с нуля до хорошего разговорного.