Редактор азовской газеты предложила встречу с местным поэтом. Мы отнеслись к идее скептически, в каждом местечке есть чудак, и не один, мнящий себя вторым Пушкиным или третьим Есениным, и вдруг услышали: «Я врастал в этот город, как личинка в янтарь…»*.

Автор бросил литературный институт, работал на заводе, передал на концерте несколько стихов популярному исполнителю. Тот написал музыку, вышло несколько хитов, самым известным стала «Попутчица».

Послушав поэта, засобирались домой. Выпили кефира на завтрак. Субботним утром в гостинице никого. Идём по пустынному коридору, а в спину резкий, как выстрел, клич горничной:

– Стаканы кто мыть будет?!

На Кубань наша семья переехала в середине семидесятых. Станичники к чужакам относились насторожённо, в ходу было деление на казаков и пришлых. Потомки первопоселенцев гордо называли свои фамилии, непривычно звучащие для москалей: Пыдык, Бардак, Сердюк. Колхозники – памятливый народ, показывали, где находились земли, принадлежавшие их предкам до революции. Двадцатый век был немилосерден к Кубани. Староминская, пережив две войны и голод, за сто лет почти не прибавила жителей.

В станице начинал карьеру следователя автор «Марша Турецкого», в прокуратуре мне показывали документы, написанные его рукой. Здесь родился актёр, сыгравший Ломоносова, жил поэт Иван Варавва. Когда он заглянул в редакцию местной газеты, журналисты его встретили радушно, накрыли стол, но быстро испарились, оставив на моё попечение. Мы отправились, куда глядели глаза поэта, спутник был говорлив.

Я узнал, что настоящий поэт рождается один на миллион, что история о награждении бойца красными шароварами в фильме «Офицеры» списана с его деда, научился по форме ушей определять национальность, а на языке чесалось:

– Разбойник Варавва* кем вам приходится?

Поэт остановился, как стреноженная лошадь, и воскликнул, показав на красное здание:

– Это что?

– Пожарная часть.

– Пошли.

Не слушая вялых уговоров, мол, неудобно отрывать людей от службы, устремился к вожделенному месту.

Я объяснил брандмейстеру, что перед ним классик, почётный житель, народный депутат, лауреат премий, человек, имеющий отношение к красным шароварам, и прочая, прочая. Начальник смекнул, что к чему, и вскоре перед нами красовались запотевшая бутыль и тазик крупно нарубленного салата.

Варавва выпил с удовольствием, но рассиживаться не собирался:

– Собирай ребят!

Через пару минут почтеннейшая публика стояла, как на параде в полном брезентовом облачении и даже касках. Поэт прохаживался вдоль шеренги и с чувством читал стихи. Народ безмолвствовал, было видно: пожарные рады встрече с прекрасным:

«…. В службу воинскую веря,

В крепость кирзовых сапог,

Пол-Европы перемерил…

Перемерить всю бы смог.

Только в даль степную глядя,

У Сосыки у реки,

Запретил мне это батя:

Сапоги побереги!.»

Староминчане досадовали, что Азовское море не дошло до станицы:

– Прокопать бы канал!

Станичный Дон Жуан писал письма поклонницам, не владеющим картой, что море плещется в его огороде.

Вечерело, когда несколько станичных семей добрались до моря. Поставили на песке палатки, наспех поужинали, женщины и дети отправились спать, мужская компания вытащила самогон.

Прикончив сало и огурцы, они достали из пакета курицу. Рвали в темноте жёсткое мясо, удивлялись, почему недоварено.

– Где курица?! – утром раздался женский крик. – Она же была сырая!

Когда страна вступила в эру борьбы с градусом, на большом бетонном заборе на въезде в станицу появилась надпись: «Трезвость – норма жизни!» Восклицательный знак художник изобразил в виде перевёрнутой бутылки с вытекающей каплей. По клубам кочевал джазовый оркестрик, составленный из бывших алкоголиков. Руководитель – товарищ с натруженным водкой лицом уверял, что все отныне и навсегда в глубокой завязке.

Нашу группу пригласили отыграть танцы на новогоднем огоньке автодорожников. Крепкие мужики мрачно чокались стаканами с лимонадом и яблочным соком. Было тягостно, как на похоронах, даже разухабистая «цыганочка с выходом» не помогала. Через полчаса рабочий люд пошёл покурить. Возвращались по одному, по двое изрядно повеселевшие. Словно во времена американского сухого закона в раздевалке среди шуб и пальто разливали самогон.

Перед Новым годом, отстояв долгую очередь в единственном магазинчике на окраине, где разрешили отпускать спиртное, я был бесцеремонно выпровожен продавщицей. На мне были брюки, сооружённые из офицерского сукна, добытого приятелем курсантом. Служительница Бахуса решила, что я из военного училища или дембель (алкоголь продавали тем, кому за двадцать).