за далеким мерцанием моря.

Я говорю с тобою,

моя любовь,

в золотом городе Риме,

в этом полном золота кладбище я жаждал видеть тебя.

В моих глазах - уста твои полны жемчуга

и волосы черны как вороново крыло;

ты стоишь как кипарис;

кожа твоя играет солнечными зайчиками,

словно доспехи храброго солдатика

или панцирь смелой маленькой черепахи.

Я увидел тебя, и мой ужас воскрес,

волнение другого материка.

Я боюсь твоих закрытых глаз,

это гложет меня как червь.

Чтобы увидеть тебя, я лечу

вдоль Чивиттавекья и дальше, держась берега

с красными домиками, вокруг которых

сушится белье на веревках и шепчут сосновые рощи,

а дальше в туннелях гулко свистят поезда,

к морю сбегают виноградники и финиковые пальмы.

Генуя, вот и граница...

Любовь, любовь моя!

По ночам твой страх бьется в окно, как слепой мотылек.

В Ницце из толпы отдыхающих призраков

к тебе не приходит уроженка Прованса,

женщина с твоими глазами, обращенными к югу,

откуда нет новостей.

Я чувствую, как ты сжалась,

сколько силы в тебе, сколько слабости!..

Я знаю, тот, кого ты ждешь,

это совсем не я.

Он будет стар, как снег, пролежавший всю зиму в яме,

или как ветер, пролетевший все наши земли,

но он приведет вместе с собой и меня.

Будешь ли ты ждать нас?

Пожалуйста, не тоскуй,

будь такой, как я тебя вижу, - радостной.

Помни, что наше время в твоих руках и губах,

сберегай нашу радость и убивай нашу боль,

радуйся, как радуются праздничной стране моей мечты,

потому что ты - зной моих пальм,

ты - зерно моих фиников, ты - скрытый огонь моих дел,

ты - дыхание моих уст.

О моя любовь!

Взгляни, я возвращаюсь

на невидимой этой бумаге,

слепоглухонемой,

я пишу тебе без конца.

(СТИХИ НА ТУАЛЕТНОЙ БУМАГЕ)

Все бывает - быть может, еще через пару дней

это большое кирпичное здание, в котором я нахожусь,

его цементные коридоры и стальные переборки

все грани сотрутся, останется только свет,

одинокий старик, поддерживающий огонь в высокой башне:

тюрьма станет для меня монастырем,

затерянным в горах.

Плотно скатав подушку,

сооружаю подставку для коленей,

пытаюсь сосредоточиться, глядя в стену прямо перед собой,

внутри священного пространства,

но в ушах навяз ненужный шум

сухо звучащего деревянного гонга.

Я скрещиваю ноги и делаю глубокий вдох.

Может быть, я сумею вдохнуть небытие, так

что уже не вернусь к действительности?

Но: сквозь стены ломится вся моя суета,

обострившиеся желания, яркие

образы моего распятого мира

как долго будет эта страна жить у меня в памяти?

Это сердце не сможет отупеть в бездействии!

Я буду оплакивать великую жизнь,

до тех пор, пока мой труп не выбросят на деревенскую площадь,

где его сожрут собаки

и потом удобрят им поля:

НЕБЫТИЕ И СМЕРТЬ - ОДНО И ТО ЖЕ!

Но и это сотрется

священное внутреннее пространство

станет садом радости для ночных птиц

и луна обрастет перьями!

Но и это сотрется:

плотно сходятся трещины, срастаются осколки,

в бесконечном пространстве я буду слышать

только собственное дыхание,

вдохи и выдохи,

до тех пор, пока они переливаются один в другой,

до тех пор пока я дышу.

Когда свет из башни

сольется с белой стеной,

я буду сидеть в сугробе солнца,

а моя отрубленная рука будет лежать

снизу на записной книжке

цветок для тишины.

Тюрьма - вокруг,

путь бесконечен,

но какое мне дело до всего этого?

ГОСПОДИ, УСЛЫШЬ

Господи, услышь песню приговоренных,

удавленных пуповиной виселичной петли:

услышь вой тюремных вагонов,

сухие щелчки выстрелов,

словно треск хрупких маленьких косточек

сброшенного с небоскреба зайца;

услышь, как взрываются звезды,

ибо ночь - капкан, и день - засада;