II

В северной части мира я отыскал приют,

между сырым аквилоном и кирпичом,

здесь, где подковы волн, пока их куют,

обрастают гривой и ни на чем

не задерживаются, точно мозг, топя

в завитках перманента набрякший перл.

Тот, кто привел их в движение, на себя

приучить их оглядываться не успел!

Здесь кривится губа, и не стои'т базлать

про квадратные вещи, ни про свои черты,

потому что прибой неизбежнее, чем базальт,

чем прилипший к нему человек, чем ты.

И холодный порыв затолкает обратно в пасть

лай собаки, не то, что твои слова.

При отсутствии эха вещь, чтоб ее украсть,

увеличить приходится раза в два.

III

В ветреной части мира я отыскал приют.

Для нее я -- присохший ком, но она мне -- щит.

Здесь меня найдут, если за мной придут,

потому что плотная ткань завсегда морщит

в этих широтах цвета дурных дрожжей;

карту избавив от пограничных дрязг,

точно скатерть, составленная из толчеи ножей,

расстилается, издавая лязг.

И, один приглашенный на этот бескрайний пир,

я о нем отзовусь, кости' не в пример, тепло.

Потому что, как ни считай, я из чаши пил

больше, чем по лицу текло.

Нелюдей от живых хорошо отличать в длину.

Но покуда Борей забираться в скулу горазд

и пока толковище в разгаре, пока волну

давит волна, никто тебя не продаст.

IV

В северной части мира я водрузил кирпич!

Знай, что душа со временем пополам

может все повторить, как попугай, опричь

непрерывности, свойственной местным сырым делам!

Так, кромсая отрез, кравчик кричит: "сукно!"

Можно выдернуть нитку, но не найдешь иглы.

Плюс пустые дома стоят как давным-давно

отвернутые на бану углы.

В ветреной части мира я отыскал приют.

Здесь никто не крикнет, что ты чужой,

убирайся назад, и за постой берут

выцветаньем зрачка, ржавою чешуей.

И фонарь на молу всю ночь дребезжит стеклом,

как монах либо мусор, обутый в жесть.

И громоздкая письменность с ревом идет на слом,

никому не давая себя прочесть.

V

Повернись к стене и промолви: "я сплю, я сплю".

Одеяло серого цвета, и сам ты стар.

Может, за ночь под веком я столько снов накоплю,

что наутро море крикнет мне: "наверстал!"

Все равно, на какую букву себя послать,

человека всегда настигает его же храп,

и в исподнем запутавшись, где ералаш, где гладь,

шевелясь, разбираешь, как донный краб.

Вот про что напевал, пряча плавник, лихой

небожитель, прощенного в профиль бледней греха,

заливая глаза на камнях ледяной ухой,

чтобы ты навострился слагать из костей И. Х.

Так впадает -- куда, стыдно сказать -- клешня.

Так следы оставляет в туче кто в ней парил.

Так белеет ступня. Так ступени кладут плашмя,

чтоб по волнам ступать, не держась перил.

1981

– ----------------

Эклога 5-я (летняя)

Марго Пикен

I

Вновь я слышу тебя, комариная песня лета!

Потные муравьи спят в тени курослепа.

Муха сползает с пыльного эполета

лопуха, разжалованного в рядовые.

Выраженье "ниже травы" впервые

означает гусениц. Буровые

вышки разросшегося кипрея

в джунглях бурьяна, вьюнка, пырея

синеют от близости эмпирея.

Салют бесцветного болиголова

сотрясаем грабками пожилого

богомола. Темно-лилова,

сердцевина репейника напоминает мину,

взорвавшуюся как бы наполовину.

Дягиль тянется точно рука к графину.

И паук, как рыбачка, латает крепкой

ниткой свой невод, распятый терпкой

полынью и золотой сурепкой.

Жизнь -- сумма мелких движений. Сумрак

в ножнах осоки, трепет пастушьих сумок,

меняющийся каждый миг рисунок

конского щавеля, дрожь люцерны,

чабреца, тимофеевки -- драгоценны