то приняв вас сослепу за махровый

мак или за вещь, коровой

оставленную, и взлетает, про'бой

обескуражена и громоздка.

Лес -- как ломаная расческа.

И внезапная мысль о себе подростка:

"выше кустарника, ниже ели"

оглушает его на всю жизнь. И еле

видный жаворонок сыплет трели

с высоты. Лето! пора зубрежки

к экзаменам формул, орла и решки;

прыщи, бубоны одних, задержки

других -- от страха, что не осилишь;

силуэты техникумов, училищ,

даже во сне. Лишь хлысты удилищ

с присвистом прочь отгоняют беды.

В образовавшиеся просветы

видны сандалии, велосипеды

в траве; никелированные педали

как петлицы кителей, как медали.

В их резине и в их металле

что-то от будущего, от века

Европы, железных дорог -- чья ветка

и впрямь, как от порыва ветра,

дает зеленые полустанки -

лес, водокачка, лицо крестьянки,

изгородь -- и из твоей жестянки

расползаются вправо-влево

вырытые рядом со стенкой хлева

червяки. А потом -- телега

с наваленными на нее кулями

и бегущий убранными полями

проселок. И где-то на дальнем плане

церковь -- графином, суслоны, хаты,

крытые шифером с толью скаты

и стёкла, ради чьих рам закаты

и существуют. И тень от спицы,

удлиняясь до польской почти границы,

бежит вдоль обочины за матерком возницы

как лохматая Жучка, она же Динка;

и ты глядишь на носок ботинка,

в зубах травинка, в мозгу блондинка

с каменной дачей -- и в верхотуре

только журавль, а не вестник бури.

Слава нормальной температуре!
–

на десять градусов ниже тела.

Слава всему, до чего есть дело.

Всему, что еще вам не надоело!

Рубашке болтающейся, подсохнув,

панаме, выглядящей, как подсолнух,

вальсу издалека "На сопках".

IV

Развевающиеся занавески летних

сумерек! крынками полный ледник,

сталин или хрущев последних

тонущих в треске цикад известий,

варенье, сделанное из местной

брусники. Обмазанные известкой

щиколотки яблоневой аллеи

чем темнее становится, тем белее;

а дальше высятся бармалеи

настоящих деревьев в сгущенной синьке

ве'чера. Кухни, зады, косынки,

слюдяная форточка керосинки

с адским пламенем. Ужины на верандах!

Картошка во всех ее вариантах.

Лук и редиска невероятных

размеров, укроп, огурцы из кадки,

помидоры, и все это -- прямо с грядки,

и, наконец, наигравшись в прятки,

пыльные емкости! Копоть лампы.

Пляска теней на стене. Таланты

и поклонники этого действа. Латы

самовара и рафинад, от соли

отличаемый с помощью мухи. Соло

удода в малиннике. Или -- ссоры

лягушек в канаве у сеновала.

И в латах кипящего самовара -

ужимки вытянутого овала,

шорох газеты, курлы отрыжек;

из гостиной доносится четкий "чижик";

и мысль Симонида насчет лодыжек

избавляет на миг каленый

взгляд от обоев и ответвлений

боярышника: вид коленей

всегда недостаточен. Тем дороже

тело, что ткань, его скрыв, похоже

помогает скользить по коже,

лишенной узоров, присущих ткани,

вверх. Тем временем чай в стакане,

остывая, туманит грани,

и пламя в лампе уже померкло.

А после под одеялом мелко

дрожит, тускло мерцая, стрелка

нового компаса, определяя

Север не хуже, чем удалая

мысль прокурора. Обрывки лая,

пазы в рассохшемся табурете,

сонное кукареку в подклети,

крик паровоза. Потом и эти

звуки смолкают. И глухо -- глуше,

чем это воспринимают уши -

листва, бесчисленная, как души

живших до нас на земле, лопочет

нечто на диалекте почек,

как языками, чей рваный почерк

– - кляксы, клинопись лунных пятен -

ни тебе, ни стене невнятен.