спит вверх сосцами!

XV

И в логове ее я -- дома!

Мой рот оскален

от радости: ему знакома

судьба развалин.

Огрызок цезаря, атлета,

певца тем паче

есть вариант автопортрета.

Скажу иначе:

XVI

усталый раб -- из той породы,

что зрим все чаще -

под занавес глотнул свободы.

Она послаще

любви, привязанности, веры

(креста, овала),

поскольку и до нашей эры

существовала.

XVII

Ей свойственно, к тому ж, упрямство.

Покуда Время

не поглупеет как Пространство

(что вряд ли), семя

свободы в злом чертополохе,

в любом пейзаже

даст из удушливой эпохи

побег. И даже

XVIII

сорвись все звезды с небосвода,

исчезни местность,

все ж не оставлена свобода,

чья дочь -- словесность.

Она, пока есть в горле влага,

не без приюта.

Скрипи, перо. Черней, бумага.

Лети, минута.

февраль 1981

– ----------------

Горение

М. Б.

Зимний вечер. Дрова

охваченные огнем -

как женская голова

ветреным ясным днем.

Как золотиться прядь,

слепотою грозя!

С лица ее не убрать.

И к лучшему, что нельзя.

Не провести пробор,

гребнем не разделить:

может открыться взор,

способный испепелить.

Я всматриваюсь в огонь.

На языке огня

раздается "не тронь"

и вспыхивает "меня!"

От этого -- горячо.

Я слышу сквозь хруст в кости

захлебывающееся "еще!"

и бешеное "пусти!"

Пылай, пылай предо мной,

рваное, как блатной,

как безумный портной,

пламя еще одной

зимы! Я узнаю

патлы твои. Твою

завивку. В конце концов -

раскаленность щипцов!

Ты та же, какой была

прежде. Тебе не впрок

раздевшийся догола,

скинувший все швырок.

Только одной тебе

и свойственно, вещь губя,

приравниванье к судьбе

сжигаемого -- себя!

Впивающееся в нутро,

взвивающееся вовне,

наряженное пестро,

мы снова наедине!

Это -- твой жар, твой пыл!

Не отпирайся! Я

твой почерк не позабыл,

обугленные края.

Как ни скрывай черты,

но предаст тебя суть,

ибо никто, как ты,

не умел захлестнуть,

выдохнуться, воспрясть,

метнуться наперерез.

Назорею б та страсть,

воистину бы воскрес!

Пылай, полыхай, греши,

захлебывайся собой.

Как менада пляши

с закушенной губой.

Вой, трепещи, тряси

вволю плечом худым.

Тот, кто вверху еси,

да глотает твой дым!

Так рвутся, треща, шелка,

обнажая места.

То промелькнет щека,

то полыхнут уста.

Так рушатся корпуса,

так из развалин икр

прядают, небеса

вызвездив, сонмы искр.

Ты та же, какой была.

От судьбы, от жилья

после тебя -- зола,

тусклые уголья,

холод, рассвет, снежок,

пляска замерзших розг.

И как сплошной ожог -

не удержавший мозг.

1981

– ----------------

Прилив

I

В северной части мира я отыскал приют,

в ветреной части, где птицы, слетев со скал,

отражаются в рыбах и, падая вниз, клюют

с криком поверхность рябых зеркал.

Здесь не прийти в себя, хоть запрись на ключ.

В доме -- шаром покати, и в станке -- кондей.

Окно с утра занавешено рванью туч.

Мало земли, и не видать людей.

В этих широтах панует вода. Никто

пальцем не ткнет в пространство, чтоб крикнуть: "вон!"

Горизонт себя выворачивает, как пальто,

наизнанку с помощью рыхлых волн.

И себя отличить не в силах от снятых брюк,

от висящей фуфайки -- знать, чувств в обрез

либо лампа темнит -- трогаешь ихний крюк,

чтобы, руку отдернув, сказать: "воскрес".