Так что же это получается? За что же мы кровь свою проливали? Чтоб те же немцы вроде нашего Шварцкопа или другие чужие нашу же землю разворовывали? Повозвертались кое-кто из односельчан с фронту по случаю ранения, так рассказывают, что большевики обещают, дескать, вся земля должна перейти к мужику без всякого выкупа. Так ты там поразузнай, верно ли такое дело или у каких других партиев программы получше для нашего брата. Вот, говорят, есть еще такие есеры, те тоже много сулятся насчет мужика, да еще какие-то вроде анчихристы, так те и вовсе сулят полную слободу.

Одно только окажу: долго мужик ждать не станет. Вы там, в Питере, как хотите, а мы по осени, как подойдет время под озимые пахать, мы революцию сами начнем».

О Маньке с Санькой опять глухо сообщал, что живы, мамку по-прежнему поминают, хотя и реже, по ночам плакать перестали.

Деревенские новости огорчили Серникова, и с письмом он прежде всего пошел к Федосееву.

— Ну, брат, — сказал Федосеев, прочитав письмо, — твои новости уже не новости. О фиктивных сделках с землей большевики знают. Тут выход один: наша будет власть, наша и земля. Да я тебе об этом говорил. — Слушай, Серников! — вдруг хлопнул Леонтия по плечу Федосеев. — А хочешь с самим Керенским насчет земли потолковать? Нет, я правду говорю. Ты про Совет крестьянских депутатов Петроградского гарнизона слыхал? Нет? Ну, есть, одним словом, такой Совет, из нашего же брата мужика-солдата состоит. Посылает Совет делегацию к Керенскому как раз насчет этих самых фиктивных сделок с землей и чтоб вообще сейчас запретить всякую спекуляцию землицей. От нашего полка звали представителя. Пойдешь?

Серников деловито нахмурился, подумал и переспросил:

— Это к самому, значит, верховному?

— К нему.

— Отчего ж не пойти? Пойду. — И одернул на себе рубаху, словно идти надо было сейчас же.

— Вот и добро, я тебя к одному товарищу сейчас откомандирую, он тебе все объяснит.

Товарищ оказался солдатом, чем-то похожим на Федосеева. Фамилия его была Хохряков. Ничего особенного разъяснять он Серникову не стал, просто велел приходить завтра к восьми утра.

Утром, начистив сапоги и прихватив винтовку, Серников явился в назначенное место. Скоро собралась вся делегация — десять солдат, и все с винтовками. Потопали, по привычке шагая в ногу, через весь Васильевский остров, по Николаевскому мосту вышли на Конногвардейский бульвар. Утро было серенькое, питерское, небо бесцветной холстинкой растянулось над городом, но когда с моста Серников глянул вокруг, на тяжелую громадину Исаакия, на Адмиралтейство, на Зимний дворец, на далекую иголочку Петропавловки, его вдруг охватило неведомое ранее чувство трепета перед эдакой красотищей и одновременно чувство гордой уверенности в том, что скоро все это, весь город, вся Россия будут принадлежать таким вот, как он, бедным солдатам. Недаром же они, горстка солдат, шагают сейчас не к кому-нибудь, а к самому верховному главнокомандующему, и не куда-нибудь, а прямо во дворец. От этих мыслей он было сбился с шага, но быстро поймал ногу и зашагал еще бодрей.

Они пересекли Исаакиевскую площадь и подошли к Мариинскому дворцу. У входа их остановил караул — несколько безусых мальчишек-юнкеров и дежурный офицер. Выслушав, с чем пожаловали делегаты, офицер вздернул подбородок, словно его ударили, и зашипел:

— Вы что, совсем с ума посходили? К главе правительства — с какими-то требованиями? Не пропущу!

— А ты, ваше благородие, охолонь маленько, — совершенно спокойно ответил Хохряков. — А то уйти мы уйдем, только вернемся уже не горсткой — полки приведем. Так что иди, докладай, ваше благородие.

Офицер на мгновение прикрыл глаза, с трудом сдерживая приступ бешенства, крутнулся на каблуках и куда-то ушел. Через минуту он появился в дверях и, не глядя на делегатов, сказал, словно выстрелил:

— Пропустить!

Винтовки — ничего не поделаешь — пришлось оставить внизу. Сперва по мраморной лестнице, потом через вереницу комнат, у дверей которых тоже стояли караульные юнкера, их проводили к кабинету Керенского. По навощенным до ледяного блеска полам идти было скользко, и Серников все боялся упасть.

Кабинет оказался огромным, как казарменный плац, потолок весь расписан голыми мужиками и бабами, по стенам висели большие, во весь рост, портреты императоров.

Керенский появился из боковой двери, быстро прошел за огромный письменный стол, сунул руку за борт френча и коротко бросил:

— Слушаю.

Хохряков, не торопясь, изложил дело. Едва дослушав его, Керенский, точь-в-точь как давешний офицер, дернул подбородком и раздраженно ответил:

— Никаких требований я слышать не желаю. Какой-то Совет крестьянских депутатов Петроградского гарнизона предписывать что бы то ни было правительству России не может. И вообще этот вопрос относится к министру земледелия. Я передам туда, там вы и получите справку.

Он круто повернулся и быстро направился к двери. И вдруг раздался хрипловатый голос:

— Гражданин Керенский! Вы ведь эсер? — спросил солдат с перебинтованной головой.

Керенский резко обернулся и вздернул бровь.

— Эсер.

— А я уж было подумал — монархист. Гляньте на стены, вокруг одни цари, а вы, стало быть, в их компании тут и сидите.

Серников чуть не прыснул, глядя на вдруг побагровевшего верховного. Глазки его, под которыми висели набухшие мешки, смущенно забегали, рукой, вынутой из-за борта, он принялся утюжить ежик волос и нервно заблеял:

— Да, да, вы, конечно, правы… Все моя безумная занятость, нет времени оглянуться по сторонам. Надо, конечно, вынести или хоть холстом затянуть. Да, да, завтра же распоряжусь…

На улице, закуривая на ветру, Хохряков с усмешечкой сказал:

— Вот они, господа эсеры-то. Ладно, с землицей самим придется разбираться. Дай только срок… Ну, пошли, что ли.

Когда шли обратно, Серникову казалось, что шаги отстукивают все то же: «дай срок, дай срок!», и он со злостью подумал: «Когда же, наконец?»