— Это кому? — шумно сглотнув, спросила Стеф.

— Мне, — сказал Искин.

— А все остальное?

— Тебе.

Девчонка взвизгнула. Только что сидела напротив, и вот уже нет ее. Искин не успел повернуться, мягкие губы впечатались в его небритую щеку, тонкие руки обняли на долю секунды, он озадаченно моргнул, качнулся навстречу, но, как оказалось, впустую — веселая, счастливая Стеф уже вернулась на прежнее свое место.

— Можно переложить? — спросила она.

— Э… да, — сказал Искин, застыв в неудобной позе.

Поцелуй горел на щеке, словно был из жгучего красного перца. Как его там? Хабанеро?

— А можно из сковороды?

— Ну, да. Все твое.

— Тогда это вам.

Стеф передала Искину неиспользованную тарелку и подтянула к себе подставку со сковородкой. Вилка в ее руке хищно нацелилась на треснувшую, раскромсанную ножом корку. На плитке нехотя начал шипеть чайник.

— Точно все мне? — посмотрела на Искина Стеф.

— Ешь.

— Ну, вы сами отказались.

Вилка вонзилась в пирог. Губа не дура, первый, просто гигантский кусок Стеф едва затолкала в рот. Жирный мясной сок потек у нее по подбородку. Чтобы не испортить блузку, девушка приставила ладонь и, зажмурилась, усиленно пережевывая стряпню господина По. Искин поймал себя на том, что с удовольствием смотрит на то, как Стеф ест. Правда, тут же вспомнился Шмиц-Эрхаузен и испортил настроение.

— Я сполосну кружки, — сказал он, вставая.

Стеф с энтузиазмом закивала. Щеки у нее круглились от пирога. Искин обошел комнату. Одна кружка нашлась на подоконнике, вторая — на полке у кровати.

— А что вы свой пирог не едите? — поинтересовалась Стеф.

— Я с чаем поем, — сказал Искин. — Следи за плиткой.

Он вышел в коридор и мимо сиреневых, расписанных граффити стен двинулся в дальний конец. Сахар у него был, а вот чаем он как-то не запасся, и сейчас думал, у кого бы его одолжить. В номерах бренчали гитары, плакал ребенок, говорили на непонятных языках.

В облицованном кафелем помещении, отведенном под умывальники, в углу с решетчатым полукружьем слива действительно топтался мужчина. От ближайшей раковины отходил присоединенный к крану шланг. Мужчина держал его над головой и, прижимая пальцем, создавал себе душ. Не обращая на него внимания, белобрысый мальчишка чистил зубы там, где утром чистил их Искин. В обломке зеркала подрагивал непослушный хохолок волос на макушке.

Искин обдал кружки горячей водой. Мужчина запел. Кажется, что-то из Дитрих. Или не из Дитрих. Песня наивной девушки из кабаре в его исполнении звучала настолько комично, что мальчишка, кажется, едва не поперхнулся.

В кухне, заставленной электрическими плитами, толпились женщины, и запахи концентратов смешивались с запахом рыбы и духом кипятящегося белья.

— Ирма! — позвал Искин стройную, высокую женщину, колдующую над небольшой алюминиевой кастрюлькой.

— О, Лем.

Ирма подошла к Искину, и стало видно, что она болезненно-худа. Запавшие щеки, тени под глазами, сухая вымученная улыбка.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил Искин, ища глазами тревожные признаки.

— По твоему совету варю рыбу, — сказала Ирма. — Скоро сама стану рыбой.

— Как работа?

— Взяли машинисткой в одно бюро. Но я не уверена, что задержусь там надолго. Зарплата совсем маленькая.

— Кстати, — Искин вытащил из кармана пиджака десять марок. — Это тебе.

— Зачем?

— Считай, что я чувствую ответственность за своего недавнего пациента. И надеюсь, что ты от них не откажешься.

— Я возьму, Лем, — сказала Ирма, пряча купюру в кармане платья. — Спасибо.

— Но с тебя чая хотя бы на две кружки.

— Травяной подойдет?

— Любой.

— У меня есть, и очень вкусный. Летний сбор. Фрида! — крикнула Ирма в кухню. — Фрида, посмотри чтобы не разварилось. — И обернулась уже к Искину: — Постоишь минуту?

Искин кивнул, звякнул кружками.

— Куда я денусь?

— Я сейчас.

Ирма зашаркала по коридору. Ее пошатывало, худые пальцы правой руки чуть касались стены, выбрав ту ориентиром. Искин не знал ее истории, но догадывался, что в Фольдланде она угодила в один из женских лагерей вроде Момзена или Свиттена. Кинбауэр как-то обмолвился, что рабочий материал из этих лагерей он браковал сразу. Потом уже Шмиц-Эрхаузен наполнили, и обращаться на сторону он перестал.

Как ни зарекался Искин не вспоминать Фольдланд больше, но тот все время вклинивался в мысли, прорастал, как колония юнитов, нацеленная агрессивно атаковать память. Я здесь, мы здесь, Леммер! Или, может быть, Георг? Или Пауль? Или все-таки Конрад?

Искин зажмурился. Приказать что ли своим крошкам осторожно покопаться в мозгах? Чтобы вычистили к Штерншайссеру Шмиц-Эрхаузен, Киле, месяцы истязаний и самого Штерншайссера. Чтобы некто Леммер Искин стал по-настоящему Леммером Искиным, остером, без дышащих ему в затылок двойников-дойчев с жутким прошлым. Правда, вряд ли его юниты на такое способны. Ребята, конечно, разносторонние, но…