Спустя вечность, когда я уже не верила, что он ответит, тело нехотя зашевелилось и с тяжким вздохом поднялось, спустив на пол босые ноги в измятых исподних штанах.

— Почему ты не ешь? — твердо решив не отступаться, спросила я.

— Не голоден, — глухо ответил он, безразлично глядя перед собой.

— Святые духи! — воскликнула я, пытаясь поймать его взгляд. — Ты не разучился говорить! А я уж думала, у тебя язык отсох.

Он снова замолчал, слегка пошатываясь и опираясь на край лежанки руками — похоже, голод и вынужденное безделье отняли у него последние силы.

— Энги… — я накрыла рукой его ладонь.

— Что? — он разлепил сухие, потрескавшиеся губы. Мало того, что не ел, так еще и не пил, поди, как было велено. — Недостаточно поглумилась?

— Горе ты, — вдохнула я. — Охота мне над тобой глумиться? Как мертвец в доме лежишь, меня пугаешь. Сделай милость, поешь.

Энги шумно сглотнул и вновь пошатнулся, на миг зажмурившись — заболела спина? Я сняла с печи еще теплую похлебку и налила в другую миску. Снова села рядом и поднесла ложку к его рту.

— Ну? Мне тебя силой кормить?

— Я сам, — сказал он, по-прежнему не глядя на меня.

Неловко поднялся с кровати и как был, босиком, слегка пошатываясь и морщась при каждом шаге, подошел к столу и грузно опустился на стул. Не зная, что и думать, я поменяла миски, подсунув ему вместо остывшей похлебки теплую. Энги медленно съел несколько ложек, тяжело выдыхая после каждой. Я не на шутку встревожилась — не ровен час, и правда заморит себя до смерти! А где же брать силы для исцеления?

Его лоб покрылся испариной, будто он не жидкое варево хлебал, а весь день дрова рубил. Ему было тяжело сидеть — я видела это. Видела, как он ненароком оперся боком о высокую спинку стула, и его тут же задергало от боли. Сцепив зубы, я смолчала.

— Съешь еще булочку, — я пододвинула корзинку, все еще источавшую дивный запах, и кружку с ягодным отваром.

— Позже, — буркнул Энги.

Я рада была хоть какому-то слову вместо зловещей тишины в ответ. Рада была и тому, что он сам вышел во двор по нужде, все еще опираясь на стены. До сих пор непривычно было видеть, как ровно держит он спину, не решаясь пошевелить ни единым мускулом — уж слишком глубоки были его раны. Выходил, как был, в исподнем, и вернулся, дрожа от холода. Я помогла ему ополоснуть руки в теплой воде и осторожно опуститься на лежанку. Мое сердце готово было разорваться от сострадания, но я не знала, чем еще могу ему помочь: такие раны способно исцелить лишь время. Я заботливо укрыла его одеялом, и он тотчас же отвернулся к стене.

— Энги, — я ласково пригладила его встрепанные светлые волосы. — Ты злишься на меня?

Не сразу, но все же он ответил:

— С чего бы мне на тебя злиться?

— Я не знаю. Не смотришь на меня. Не говоришь со мной. Есть отказываешься. Если не мила я тебе стала, не держи это в себе, скажи как есть. Я пойму. Но не изводи меня молчанием.

На этот раз он молчал еще дольше, а я все перебирала его порядком отросшие волосы. Так и подмывало взять гребень и неторопливо расчесать их, но я боялась, что спугну его неосторожным движением.

Сердце сжималось в груди в ожидании ответа. Если скажет правду, что я ему опротивела, что раздумал жениться, как мне жить тогда с ним дальше? Как в глаза ему смотреть? Как привыкнуть к тому, что в Трех Холмах ославят меня вновь опозоренной невестой?

— Ты всегда мне будешь мила, — вымолвил он так тихо, что я едва расслышала. — Вот только… прав был Хакон: глупец я.

Поначалу я не поняла, о чем он говорит, но потом вспомнила слова Хакона и успокаивающе погладила Энги по волосам:

— Глупец и есть. Мире-то ничего больно страшного не грозило, а на тебе Милдред как сумел, отыгрался. Но ты не горюй: все пройдет. Так будет не всегда: полежишь седмицу-другую, а там и спина затянется.

Наконец-то он повернул ко мне искаженное страданием лицо и даже приподнялся на локтях, чтобы видеть меня лучше:

— А ты будешь дрова рубить? Воду носить? Лопатой махать? И денег у нас нет — забыла? Да еще Ланвэ я отработать должен… А когда я смогу, если сейчас даже ложку до рта не способен толком донести, а ты даже обуваешь меня, как младенца?

Я уж открыла рот для ответа — а мне было что ему сказать, — когда в наружную дверь тихо постучали. Энги равнодушно уронил голову на подушку и по обыкновению отвернулся, а я поправила смятое на коленях платье и вышла в сени.

— Мира? — удивилась я, завидев замотанную по самые глаза стройную фигурку.

В тулупе из светлой овчины, отороченном по вороту лисьим мехом, в пушистом светлом платке из выбеленной тонкой шерсти, припорошенном блестящими снежинками, она была диво как хороша.