— Не думаю, — признал он, посмурнев. — Не пойму только, чем я хуже него? Неужто и впрямь его драный зад приглянулся?

— Сам ты драный зад, — рассердилась я, — Энги меня никогда не обманывал и не вел себя со мною, как свинья.

Я ожидала, что Хакон разозлится в ответ, но он долгое время молчал, глядя в сторону.

— Никак не простишь мне того?

Он спросил это так серьезно и с таким глубоким сожалением, что мне показалось: впервые вижу настоящего Хакона, не балагура-притворщика.

— Говорила тебе уже, что давно простила. Только… — я остановилась и призадумалась, — крепко я на тебя тогда обиделась. Обида ушла, но вместе с ней ушло и то, что на любовь было похоже. Ты уж не серчай, Хакон. Парень ты хороший, но… не люб ты мне.

— Я понял, — он сердито взметнул носком сапога снежную пыль. — Не заявись сюда Тур со своим драным задом, может, и стал бы люб.

— Не пришел бы он — все было бы, как есть. Сделанного не воротишь, Хакон. Присмотри себе другую невесту. А мне… другом будь. Как сегодня.

Он тоже вздохнул и впервые посмотрел на меня исподлобья бархатистыми темными глазами.

— Ладно. Попробую. Другом. — И, помолчав, добавил: — И за какие милости Туру так повезло?

— Сейчас бы он с тобой не согласился, — сквозь грусть улыбнулась я.

Хакон и впрямь возился со мною до самого вечера, пока ходила от порога к порогу и облегчала боль пострадавших от господских «милостей». Не везде меня привечали с той сердечностью, какую я встретила в доме батраков; временами мне чудилось, будто люди были недовольны тем, что их наказали, а мне, ведьме, удалось избежать «правосудия» Милдреда. Похоже, сколько ни доведется мне прожить на свете, а все не смогу до конца понять людские помыслы.

Бедняга Энги лежал пластом больше седмицы, и все это время я неустанно бегала между нашей избой и трактиром. Ночевать приходилось дома, по настоянию Ираха, а по утрам я первым делом выпускала и кормила курочек, кое-как управлялась с делами и бежала к несчастному мученику.

Первые дни после жестокой порки он горел в лихорадке, которую я пыталась смягчить зельями. Рубцы на спине, несмотря на мои старания, местами воспалились, и при каждом движении причиняли страдальцу нещадную боль. Мне ничего больше не оставалось, как ежедневно поить его отварами и прикладывать к ранам целебные припарки. Есть он неизменно отказывался, и под конец седмицы под истерзанной кожей на спине, к моей пущей печали, отчетливо проступили ребра.

Но тяжелее всего на душе было оттого, что он молчал днями напролет. О чем бы я ни пыталась заговорить с ним — он отворачивался и неподвижно смотрел в стену. В конце концов я сдавалась и садилась рядом, бралась за шитье или вышивку и просто пела песню за песней, чтобы не тронуться умом от гнетущей тишины.

И все же, мало-помалу, он начал вставать. Вначале, опираясь на плечо Ираха или одного из работников трактира выходил, чтобы справить нужду; но час от часу я с замирающим от затаенной радости сердцем наблюдала, как он поднимается, чтобы сделать несколько шагов к окну и вдохнуть свежего зимнего воздуха. Истерзанная, стянутая швами спина мешала ему свободно двигаться, и еще через несколько дней я извела целое утро на то, чтобы выдернуть из рубцов вросшие шелковые нити, слушая глухие ругательства Энги. После этого Ирах отпустил нас домой.

Я втайне надеялась, что стены родного дома вернут Энги волю к жизни, но вскоре стало ясно, что надежды мои пошли прахом: тоска глодала его пуще прежнего. В первый же день после возвращения я настойчиво попыталась покормить его овощной похлебкой. После долгих увещеваний он съел несколько ложек, а затем вновь завалился вниз животом на лежанку и отвернулся к стене. Казалось, он совсем потерял интерес к происходящему вокруг и своему выздоровлению. Ухаживать за ним в таком состоянии и впрямь было непросто. Как могла, я обтирала влажными полотенцами его тело, мыла и расчесывала волосы, помогала ему одеваться и обуваться, чтобы вывести по нужде. К счастью, время от времени нас навещали Ирах с Хаконом, выпроваживали меня во двор и как следует мыли и брили упрямца, чтобы заживо мхом не порос.

Несмотря на душевное уныние, телом Энги все же пошел на поправку: лихорадка больше не возвращалась, воспаление понемногу сходило, а затягивающиеся рубцы кровили все меньше. У меня же, как и в былые времена, появились привычные заботы: похоже, деревенский люд позабыл об ужасном несчастье с Гиллем, поскольку то и дело меня снова стали звать на помощь. У кого принимала роды, кому лечила ожог после падения спьяну в камин, кому зашивала ногу, распоротую ненароком о ржавую косу. Муж ткачихи с хмельных глаз полез на чердак и свалился с лестницы; пришлось вправлять сломанные кости и затягивать ногу в лубки, за что мне перепал добрый отрез тонкого, чисто выбеленного полотна. Когда сынишке пекаря пришлось промывать нутро после того, как тот тайком проник в кладовую и до колик в животе объелся сахаром, провертев в мешке дырку, меня в благодарность угостили восхитительными свежевыпеченными булочками. Я как на крыльях неслась домой сквозь сугробы, оберегая свой благоухающий дар, и от всей души надеялась, что такой чудесный подарок соблазнит моего угрюмого жениха угоститься лакомством и вызовет долгожданную улыбку, но… меня, как всегда, встретило неподвижно лежащее на постели тело, повернутое ко мне затылком. На столе сиротливо грустила нетронутая миска грибной похлебки, которую я перед уходом согрела и накрыла льняной вышитой салфеткой.

Мое терпение иссякло. Я поставила на стол корзинку с ароматными булочками и села на край постели, откинув с плеч горемыки одеяло.

— Энги, вставай.

Молчание.

— Энги. Поговори со мной.

Молчание.

— Энги! Ты решил умереть от голода? — я в отчаянии наклонилась над ним и попыталась заглянуть ему в лицо.

Пустые глаза болотного цвета бездумно смотрели в стену.

— Энги! — я осторожно тронула его за плечо, стараясь не потревожить ран. — Сядь-ка и поговори со мной. Не послушаешь — и я выплесну на тебя ведро воды. Так и будешь валяться в мокрой постели. А я тебя не пожалею, даже в сторону твою не гляну, вот увидишь.