В полночь нам нужно было перейти в зону под лаконичным названием THE BAR – бар «Бар». Мы переместились всей нашей компанией – я, актриса и оба деда. Наши престарелые кавалеры расчистили для нас пространство среди толпы и притащили по бокалу шампанского. За разговорами они вручили нам визитки – мой дед оказался генеральным директором британского «Эм-Ти-Ви». Я посмотрела на имя на карточке: Уильям. Он сказал: «Можешь называть меня Билл».

Деды поинтересовались у нас с актрисой, сколько нам лет. Возвращать им вопрос не имело смысла – они были за той возрастной чертой, когда это уже не важно. Из бровей моего деда торчало несколько отдельных длинных седых волосин.

Актриса никогда не говорила о своем возрасте. Я понятия не имела, сколько ей лет. Я знала, что она моложе меня. Хотя иногда мне казалось, что это наоборот, потому что она была более зрелая и опытная, чем я. Актриса спросила дедов, что они сами думают на этот счет. И они начали угадывать наш возраст. Американец сказал:

«Двадцать три».

Актриса игриво улыбнулась: «Ты угадал!»

Что, конечно, и близко не было правдой, какой бы она ни была!

«А тебе? Двадцать два?» – спросил мой дед. Я растерялась – я понимала, что мне нужно было соврать, но я была к этому не готова.

Я заёрзала, и актриса сказала: «Двадцать пять», и срезала пятёрку с моего не столь сексуального тридцатничка.

Наконец пробил час ночи – время, когда наша смена официально закончилась. К нам подошла женщина, которая отметила меня в списках в самом начале вечера, и сказала, что нужно сдать платья: «Не копошитесь – гардеробщицы хотят домой!» В её тоне уже не было ни капли былой слащавой вежливости.

Мы распрощались с дедами и ушли переодеваться – наши бравые кавалеры заверили нас, что будут ждать нас на этом же самом месте и что они умирают от любопытства увидеть, в чём мы пришли на бал. Мы переоделись и вернулись в холл – деды действительно ждали там же.

Мы с актрисой сели на диван напротив. Разговор стал натянутым – темы исчерпались, паузы стали всё длиннее. Наконец американец выдвинул предложение разойтись парами по номерам.

Это позабавило нас с актрисой до смеха, но мы тем не менее отказали им очень вежливо и вчетвером двинулись к выходу. Шёл снег. Шоферы подогнали дедам их машины. Они холодно и быстро распрощались, а мы с актрисой поплелись на остановку на свои ночные автобусы. Дома я положила визитку своего президента на проигрыватель и упала на кровать. Я так ни разу ей и не воспользовалась.

Весь январь я перебивалась случайными подработками – раздавала какие-то флаеры, бралась за первые попавшиеся халтурки. Иногда я сама не понимала, каким чудом я оставалась на плаву. Я постоянно балансировала на мизерный бюджет в 20–30 фунтов в неделю. Я была очень неухоженная, редко брилась. Иногда я сама делала себе педикюр и подпиливала ногти на руках. У меня давно закончились духи. Я не обращала на себя внимания.

Я по-прежнему много ходила пешком и всегда носила с собой канцелярские ножницы с синими ручками – те самые, которыми отрезала себе волосы год назад. Когда отрезаешь собственные волосы, то в голове стоит такой же хруст, словно ступаешь по нетронутому снегу. Я часто с непонятным садизмом пугала себя мыслью, что снова сделаю это, и меня успокаивало, что инструмент был всегда при мне. Этими же ножницами я срезала цветы – я знала каждый розовый куст от Стоук Ньюингтона до Шордича и всегда имела дома цветы. Даже зимой. Я стала разговаривать с розами. В саду дома моего детства была клумба с розами. Бабушка говорила, что розы – это особые, космические цветы. Кажется, я стала понимать, что она имела в виду. Я здоровалась с каждой розой, когда проходила мимо – я наклоняла цветок, приближалась лицом и вдыхала её запах. Меня поражало, что каждая роза пахнет по-своему – точно так же, как каждый человек имеет свой уникальный запах. Я украдкой целовала лепестки – так, как целуют любовника.

Однажды я шла по переулку у моего дома, целуя на ходу каждый цветок. Это была одна из тех улочек, на которых никогда нет прохожих. По обе стороны были белые особняки с кустами роз. Чуть впереди меня шел мужчина. Он заметил краем глаза мои ритуалы и не выдержал: «Прошу прощения, ты сейчас случайно не целовала цветы?»

Я посмотрела на него и ответила: «Да».

Мой ответ оставил его ещё более озадаченным.

У меня всё срывалось, всё проваливалось – ко мне ничего не прилипало. И тогда внезапно ко мне на месяц приехала шаманка. Мы всегда были с ней близки.

Она приехала страшная, с какими-то обгрызенными ногтями, мочалкой вытравленных белых волос на голове, в ужасных шмотках, худая, как бездомные собаки на пляжах Гоа, где она проводила зиму. Но она всё равно была самая особенная и я, как и раньше, любила её.

Первым делом шаманка купила мне абонемент на йогу и заставила ходить каждый день. Она покупала нам еду, делала мне массаж кокосовым маслом, фотографировала меня на плёнку голой или в какие-то дурацкие моменты. Меньше всего в тот период мне хотелось оставить о себе память.

Мы ходили с ней по разным галереям. Иногда вместе, иногда сначала она, а потом – я, или наоборот. Вечером мы говорили о разном. Меня переполняли слова. После разговоров с розами я вдруг поняла, что мне есть что сказать живому человеку. Мы сутками сидели напротив друг друга за круглым столом в гостиной и работали. Впервые за долгий период я что-то смогла написать.

Шаманка была такая, что и не скажешь – не описать такого человека словами. Но в неё нельзя было не влюбиться, а за ее несовершенства в неё влюбляешься только сильнее. Однажды она пришла домой без волос – зашла в турецкую цирюльню, где всегда сидели только мужики и даже просто заглянуть было некомфортно – и подстриглась под ноль. Как это оказалось красиво! Она была как тибетский монах, как будто именно так и задумывалось.