Олива представила себе деревенскую бревенчатую избу и деревянные стеллажи с ветхими книгами, простой некрашеный стол и керосиновую лампу над ним, а за столом Ярпена, похожего чем-то на Кузьку, только более худого и более светловолосого. Представила она себе это так явственно, что Ярпен со своей несовременной внешностью поэта аж слился и с этими стеллажами и с ветхой книгой, раскрытой на столе, на котором рядом с нею лежали лист бумаги, чернильница и гусиное перо, а чуть поодаль стояла глиняная крынка молока и чугунок с картофелем, только что вынутый из русской печи. 

— О чём задумалась? — окликнул её Кузька.

— Да о Ярпене… Значит, поэт, говоришь. Прямо как Пушкин — тот тоже любил уединение в селе Михайловском…

— Ой, ладно, мне пора, — спохватился Кузька, когда друзья уже пришли домой к Никки, — Надо ещё с одним челом встретиться — он дизайнер-разработчик.

— Как? Ты уже уходишь? — спросила Олива, — А как же чаю?

— Я бы с превеликим удовольствием остался, — тихо сказал Кузька, глядя из коридора на тёмный силуэт Оливы в дверях комнаты, — Но раньше я договорился с человеком, он меня ждёт. А завтра, — добавил он, скользя взглядом по её стройной, обтянутой тёмным трикотажным платьем фигуре, — Завтра я обязательно приду. Обязательно.

— Ну что ж, приходи, — улыбнулась Олива, поправляя заколкой волосы.

— Да. Да. Обязательно, — повторил Кузька, продолжая топтаться в коридоре.

Олива стояла, опершись рукой о дверной косяк и молча, улыбаясь, ждала.

— Ты коварная женщина? — тихо спросил Кузька, стоя на пороге.

Олива задумалась.

— Это как посмотреть…

«Ну вот, теперь, кажется, и Кузька вошёл в число моих поклонников… — думала Олива, ложась в постель, — Вчера был Хром Вайт, сегодня Кузька… Интересно, кто будет завтра...»

Олива вспомнила, как вчера Хром Вайт четыре часа подряд, не отрываясь, курил на кухне кальян, когда все уже перешли в спальню смотреть фильм. Она видела, что с Хромом что-то не то, и смутно догадывалась, что в этом есть доля её вины. Жалко ли Оливе стало Хром Вайта, или что-то другое, помимо жалости, шевельнулось в её душе к этому светловолосому как все северяне и большеглазому парнишке, но она, сама не зная зачем, вернулась к нему в кухню.

— Ты с ума сошёл, — тихо сказала она ему, — Зачем ты так долго куришь кальян? Тебе же плохо станет!

— А тебе не всё равно? — с горечью спросил Хром Вайт.

— Нет. Мне не всё равно.

А потом они вышли на балкон, и Хром целовал её, целовал ей шею, плечи, руки, каждый пальчик. Он целовал её почти как Салтыков год назад, когда тот был ещё страстно влюблён в Оливу. Но всё-таки, это был не Салтыков. И даже не Даниил, хотя Даниил уже ушёл в такое далёкое прошлое…

У Никки же после ухода Кузьки настроение было неоднозначное. Она, конечно, не имела ничего против Оливиных друзей (как любой молодой девушке, ей, напротив, нравились знакомства с новыми людьми, особенно противоположного пола). Но то, что все они, по большей части, обращали внимание не на неё, а на Оливу, немного задевало Никки. Тем не менее, как это часто бывает с девушками не очень красивыми, рассудительна она была не по годам, и самолюбие внушало ей, что у неё предназначение другое, более высокое и серьёзное, чем у её легкомысленной подруги, и ей не надо ни Оливиной судьбы, ни Оливиных поклонников. Потому и Кузька не произвёл на неё ни малейшего впечатления: да, внешне симпатичен, но — и только. По тому, как он весь вечер не отлипал от Оливы, а на Никки даже не смотрел, словно она — пыль, не стоящая внимания, Никки довольно быстро сделала вывод, что он для неё никто, ничто и звать никак. Проходной эпизод, впрочем как все эти Гладиаторы, Флудманы и Хромвайты.

И если бы Никки в ту минуту сказали, что этот самый «проходной эпизод», которого притащила к ней в дом Олива, впоследствии станет её мужем и отцом её троих детей — она бы ни в жизнь не поверила.

В десять часов утра в Никкиной квартире раздался звонок в дверь.

— Кого это несёт в такую рань… — сонно проворчала Олива в подушку.

— Это Гена, — Никки вскочила с постели и, как была босиком и в пижаме, ринулась открывать дверь.

— Какой ещё Гена?

— Гена, мой приятель, — откликнулась Никки из коридора, — У него днюха сегодня. Двадцать лет.

— А чего он так рано припёрся? — зевнула Олива.

— Так он днюху здесь будет отмечать. Тридцать человек народу придут. Он продуктами затарился, щас с утра будем хавчик готовить.

Олива, сонно хлопая глазами, села на постели. Между тем, Гена, плотный парень сангвинического типа, с хамоватым, но добродушным лицом, ворвался в квартиру, неся в руках ящики с пивом и мешки с продуктами.

— Долго спите, — заметил он, и, обращаясь к Оливе, представился: — Гена.

— А я Олива…

— Москвичка, что ли?

— Да, — удивлённо отвечала она, — А ты откуда знаешь?

— Тебя акцент выдаёт.

— Какой ещё акцент?

— Мааасковский! — Гена сунул ей в руки мешки с продуктами, — На-ка, отнеси это всё в холодильник.

Олива хмыкнула, однако понесла в кухню пакеты, в которых было десять килограммов картошки, морковь, огурцы с помидорами, колбаса, сыр, майонез, несколько кур и три десятка сваренных вкрутую яиц.