Это книга-откровение. Стриптиз. Сдирание кожи. Вскрытие нарывов. Запредельная правда и самые искренние эмоции. О том, что все мы родом из детства. И о том, как один день детства может стать началом конца, перекрыв доступ солнцу во все последующие долгие дни жизни.
Содержит нецензурную брань.
Глава 1
В котором часу заканчивается ночь, и начинается день? Он пропускает вперед утро, а потом и сам решительно заявляет о себе ярким солнечным светом, многолюдностью улиц, металлическим блеском потоков машин на дорогах. Так во сколько? Ах, да. Никогда. Мой день не начинается никогда. Уже долгих тридцать шесть лет и несколько месяцев – почти тридцать семь, – моя жизнь – это сплошная ночь.
Нет, я не была особо счастливой и одиннадцать лет до того. Но я хотя бы видела свет. Это был чужой свет, однако всегда оставалась надежда, что когда-нибудь он придет и в мою жизнь. Скажем так, я предчувствовала свет. Я на него рассчитывала. Как рассчитывает глупая женщина на семейное счастье. Рисует его в своих мыслях. Вот большой дом. Вот машина, которая подъезжает к дому, а за рулем сидит муж и отец семейства. Во дворе бегает собака, в комнате на ковре играют дети, а сама мечтательница в фартуке, надетом на красивое платье в клетку, вынимает из духовки ни в чем не повинную запеченную курицу. Обычно так и видится семейное счастье. Дальше фантазии не идут. Они не доходят до места, где собака давно сдохла, дети выросли и разъехались, машина стала металлоломом, прекрасный отец и муж разжирел и облысел, а клетчатое платье прошло свой путь от красивого домашнего наряда через половую тряпку и на помойку. Я же просто рассчитывала на то, что свет есть, и он станет моим путеводным факелом. Будет освещать мой долгий путь. Всего-то нужно вырасти, и всё будет хорошо.
Мне не дали вырасти по канонам. Я стала женщиной в одиннадцать лет. Такого не должно случаться. Никогда. Нигде. Ни с кем. Именно тогда, когда со мной произошла эта трагедия, я могла бы стать мертвой женщиной. Это наиболее частый вариант развития таких событий. Меня оставили жить. В первую очередь, преступник. Он не убил меня. Во-вторых, возможно есть какие-то высшие силы, и я не должна была умереть в тот день? Но это вряд ли, потому, что я лично знаю случаи, когда человек не должен был умирать, однако нелепым образом всё для него заканчивалось. Я не знаю, хорошо, что я тогда выжила, или плохо. До сих пор не знаю. С одной стороны, наверное, неплохо. После было ещё много всего интересного. В основном тяжелого, но интересного. Возможно, даже будет что-то впереди, хотя и не факт. Но с другой стороны, остаться жить, чтобы всегда у тебя была ночь – это трудно. Нечеловечески трудно. Потому, что помимо всего прочего, приходится притворяться, что у тебя есть дни, а не только одна сплошная кромешная ночь. Я вроде бы притворяюсь неплохо, но иногда чувствую, что больше нет сил. Я почему-то должна ходить, есть, говорить, учиться, дружить, и даже улыбаться. Вы что, не знаете? Ночью положено спать! Закутаться в одеялко, уткнуться носом в стену, и спать, спать, спать…
Итак, мне одиннадцать. Я обычный ребенок, только немного испорченный. Мне уже надоело хорошо учиться, и я потихоньку осваиваю границы: что со мной сделают, если учиться плохо? Как накажут? Но пока на дворе лето, каникулы, и мы с моей подружкой Наташей сидим в беседке и отрабатываем технику плевка и мата. Плеваться я, кстати, тогда научилась. Не разучилась и до сегодняшнего дня. Вытолкнуть слюну с помощью языка, надутого как парус воздухом. Сегодня, в мои сорок семь, мне говорят: Ира, тебе не стыдно ТАК харкаться? Не стыдно. Вы попробуйте, а потом говорите.
Дальше буду писать в прошедшем времени. В наш двор забрели девчонки, которым было пятнадцать лет. Мне одиннадцать, Наташке десять, а им по пятнадцать. Господи, сколько прошло лет… да ведь целая жизнь уже. Я не помню имен девчонок, назовем их Оксана и Марина, как вариант. Почему они подошли к нам? Я не знаю. Сдались им, казалось бы, какие-то малолетки. В детстве разница в четыре года – это пропасть. Ну, да зачем я это поясняю? И так ведь всем известно. Хочешь, допустим замутить с мальчиком, нравится он тебе, но ты в шестом, а он в восьмом. Это провал. Он ведь настолько старше! А уж если наоборот, ты в восьмом, а он в шестом – это и вовсе уму не постижимо. Но когда мне было тридцать восемь, я встречалась с парнем на двенадцать лет моложе. И до сих пор тот роман остается самым интересным за всю мою жизнь. А тогда Оксана и Марина подошли к нам с Наташкой, и предложили закурить. Wow! У них были сигареты! Конечно, девочки, давайте покурим. Только подальше, в кустах, а то беседка стоит на видном месте посреди двора. Одно дело, плеваться и материться. Но курить в ней точно не следовало. И мы покурили, поматерились, поплевались все вчетвером, и таким образом сдружились. Девчонки сказали, что они сестры, и пригласили нас на следующий день к ним в гости. Это было остановок пять на трамвае от нас. Не то, что бы я свободно ездила по всему городу в свои одиннадцать, но и отказываться от предложения побывать в гостях у таких крутых девчонок было тупо. Мы договорились, и на следующий день поехали.
Дома у Оксаны с Мариной никого не было, они говорили, что вроде как и вовсе родители в отъезде. Зато у них была пачка сигарет, и прикольный палас, в который можно было плевать.
– Он всё впитывает. – сказала Оксана, и плюнула на ковер.
Всё и правда впиталось. Мы курили вчетвером, плевали в палас, и умилялись, что следов не остается. Нам в нашем малолетстве всё происходящее казалось запредельно крутым, но зачем всё это было нужно пятнадцатилетним девочкам – я до сих пор не знаю. Ничего криминального, кроме сигарет, они нам не предлагали. Даже пива не было. Болтали мы с ними обо всём и ни о чём, дико матерясь, конечно же. «Ты была испорченной», скажете вы. «Всё, что произошло с тобой – логично», скажете вы. «Сидела бы дома, читала бы книжки, и всё было бы в порядке», возможно, скажете вы. Ну, подумаете точно. Знаете, в каком возрасте я научилась читать? Не знаете. Потому, что мало кто умеет читать в три года. Не по слогам, не вслух, а про себя, проглатывая с жадностью целые толстые книги. Бианки, Бажов, Джанни Родари. Это всё с трёх и до школы. Потом пошли более серьёзные процессы: Стендаль, Гоголь, Бальзак, Уальд. А в то лето 1983 года я прочла Илиаду Гомера, и была потрясена необычным слогом и красотой описанного. Наша преподша по зарубе в институте говорила, что в пятом классе ребенок едва ли способен понять Гомера. Да, нет, уважаемая по причине своей жесткости и не формального подхода, Екатерина Владимировна, именно в пятом классе я отлично понимала Гомера. И Фейхтвангера понимала, его я также прочла в то лето. Это на Ваши лекции я пришла уже ни хрена не понимающей идиоткой. Ну, да Вы простите меня. Жизнь моя располагала к утрате рассудка полностью, это мой мозг еще хорошо сохранился.
Да, в детстве меня тянуло к плохому и запретному: куреву, мату, хулиганству. Мат, кстати, для меня был условно-запретным. В моем доме он звучал вполне открыто, так что материлась с гордостью я больше для Наташки. Итак, меня тянуло к дурному, но кого не тянет? Например, примерно в то же время, две мои подружки продемонстрировали мне весьма бесстыдный петтинг, до которого они дошли опытным путем. Задирали друг другу платья, лезли в трусы, трогали всё, что можно и нельзя, гладили, щупали. Я их инициативу не поддержала, и подружки обиделись. А чего обижаться? Каждому свое. Кто-то в одиннадцать лет изучает тактильные ощущения, а кто-то хочет быть крутой хулиганкой. И ездить в гости к таким же крутым хулиганкам, чтобы там залихватски курить и плевать в ковёр.
Моя бабушка, благодаря которой мне удалось избежать в свое время отбывания срока в детском саду, в том жарком июле лежала в больнице. Она себе редко позволяла подобное, а вот тогда угораздило её лечь в больницу, и я болталась без присмотра. Но, будучи человеком ответственным всё-таки, я вспомнила, что должна сделать какие-то домашние дела к приходу матери с работы. Лучше бы не вспоминала. В наше время на пачках сигарет пишут страшные предупреждения: инфаркт, инсульт, пародонтоз, рак легких. Лучше бы писали в 1983м году, например, «кратковременная амнезия», и это соответствовало бы действительности. Но, не писали. Я давно поняла, что есть всё так, как оно есть, и идёт всё, как идёт. И если вы живы, имеете полный набор органов и систем, не особо уродливы и не находитесь в крайне тяжелых жизненных обстоятельствах, таких, как тюрьма или помойка, – радуйтесь. Вы просто обязаны радоваться. Даже если у вас нет любви, денег, большой квартиры, шикарной машины, последнего айфона и кучи друзей, – всё равно радуйтесь. Всё могло быть намного, намного хуже. Правда, я сама радуюсь редко, но у меня есть оправдание. На то имеются своя причина, и мы почти до неё добрались. Опа. Готовы?
Я пошла на остановку трамвая, а Наташка осталась в гостях. Оксана вызвалась меня проводить. Вот только сейчас, когда я пишу эти строки, я впервые думаю: а, собственно, зачем? Не было никакой необходимости. Могла ли быть Оксана замешана в том пиздеце, который случится со мной буквально вот-вот, или я параноик? Нет, ну я параноик точно, но ложный параноик. Знаете, что это значит? Это когда человек не может не параноить, но каждый раз при этом думает: это так, или это паранойя? Тогда как параноик настоящий уверен в правдивости своих бредовых выводов. Так вот, Оксанка довела меня до остановки, и там был этот мужик. Узнала бы я его сейчас? Думаю, нет. Прошло очень много лет. Тридцать семь почти. Жив ли он сейчас? Думаю, скорее да, чем нет. Тогда ему было около тридцати, может быть, тридцати с небольшим. Сейчас пусть около семидесяти. Убила бы я его, если бы встретила? Да. Абсолютно точно. Совершенно без колебаний. Правда, я не стала бы его убивать спонтанно, без подготовки. Я бы выследила его, подобралась поближе, оглушила, связала, и медленно резала бы его ножом. Я, та, которая закрывает глаза, если в фильме острый предмет рассекает кожу. Резала бы, смотрела как вытекает из него кровь, и чувствовала, как одновременно из меня вытекает вся тяжесть этих тридцати семи лет. Но мы отвлеклись. Да и не узнаю я его. Если он жив, то уже старый совсем. А самое прекрасное, это если кто-то уже позаботился уже обо всем вместо меня. Я надеюсь, после очередного преступления его поймали, посадили, и… да, я представляю, как его опускают на зоне. Пускают его жопу по кругу. Дают ему за щеку. Тоже по кругу. Таких там любят. Трахать. Ну, и возможно, это гораздо более логично и заслуженно, чем медленно истечь кровью. И опять мы отвлеклись. А всё почему? Да потому, что он создал тьму в моей жизни, в моей душе, и тьма эта ищет выхода. А тогда я просто стояла на остановке, мелкая невинная девчушка. Худая. Кто бы сейчас подумал, глядя на меня, что до того случая у меня торчали ключицы, ребра и коленки. Ведь тогда мне не нужна была защита в виде тонны жира, я думала, мир защищает меня. Села в трамвай, и поехала домой. Мужик ехал в том же трамвае. На какой-то остановке он помог выйти бабе с ребенком, чем заработал плюс в глазах всех пассажиров, включая меня. Ещё через пару остановок я вышла, мужик тоже вышел. И вот тут бы мне напрячься, но меня этому не учили. Напрячься хотя бы потому, что начиная с пункта А и всю дорогу мужик не сводил с меня глаз. А потом случилось уж совсем чудо, – мужик обратился ко мне, назвав по имени. Сегодня, будучи взрослой тётенькой, я могу понять, что чувак просто услышал, как Оксана обращалась ко мне, когда провожала. Но тогда мужик заработал второе очко в моих глазах. Где-то на подкорке мелькнула мысль: «Он не совсем незнакомый мужик, ведь он знает моё имя. Сосед? Знакомый соседей? Отец знакомых?» Вариантов могла быть тьма, я никогда не была серой мышью, с малых лет отличалась уникальностью и эпатажем, меня знали многие. Мужик знал моё имя, а значит он находился в системе координат если не в нашем мире, то где-то около. А вы, наверное, читаете это, и думаете: «Когда же секс-то у неё тут уже будет?» Да будет, куда же без него. Я даже ради этого сокращу прелюдию, так сказать. В общем, мужик задвинул мне байку про то, как он купался на озерке за школой, – о, Боже, какая ты идиотка, Ира, в этом озерке никто не купался уже десятки лет, там ловят циклопов на корм аквариумным рыбкам, – и его одежду кто-то намочил и завязал узлами. Он было подумал на мальчишек, которые гуляли в тот момент на озерке, но они дружной толпой указали на меня. Сказали: «Это не мы, это Ирка, такая-сякая. Натворила и убежала, поди теперь её поймай». Но уж коль скоро мужик так удачно меня встретил, мы должны пойти с ним на озерко и все вместе разобраться, кто виноват и что делать. Я не знаю, должна ли я была воспринять эту историю, как абсолютный бред. Наверное, должна была. Или вообще не должна была разговаривать с мужиком. Но меня не инструктировали на этот счёт. Вот я, жертва изнасилования, своего сына натаскивала каждый Божий день: «Не разговаривай с посторонними. Никогда. Ни о чём. Сразу беги и зови на помощь, как оглашенный. Прячься. Ломись к знакомым, к милиции, в людное место. Помни: мир враждебен. Детей воруют. Насилуют. Убивают. Продают в рабство и на органы. Ты понял?». Я обязательно убеждалась, что он меня понял. Нет, мой сын не рос зашуганным ебанатом. И, возможно, его могли схватить и засунуть в машину, когда он мирно шел рядом с дорогой. Просто переходил дорогу. Такое тоже бывает, и могло случиться с ним. Но я-то тут была бы не при чём, я-то сделала всё, что от меня зависело. А что сделала моя мать? Ничего. Я ни разу не слышала от неё фразу: «Никогда не разговаривай с незнакомцами». Потому, что ей было похуй. Ну, или потому, что с ней не случалось ничего страшного в детстве. И я, будучи человеком несведущим о том, что случается с детишками, пошла с этим мужиком на озерко. Там никого не было. Вообще ни души. Ну, собственно, можно было уходить, но у мужика были свои планы. Он взял меня за руку повыше локтя и повел в чащу кустарников. Когда я попробовала вырваться и закричать, он повернулся ко мне и сказал: