Что мне особо запомнилось от нашего спутника. Несмотря на всю очевидную красоту, в нём был один изъян. Глаза. Нет, глаза тоже были красивыми. Голубыми. Того самого настоящего цвета яркого голубого неба. Вот только они были какими-то… бесконечно холодными. Холоднее глаз я не видела ни у кого. Ни до, ни даже после. Глаза как бритва, так, наверное, можно сказать. Безжалостные глаза. Глаза убийцы, я так думаю сейчас. А тогда мы просто шли за ним. И почти дошли. Точнее, я остановилась на уровне гаражей. Через пару метров начинался страшный участок дороги. А там и кусты, и даже если его миновать – далее будет полузаброшенный школьный сарай, в котором якобы птенцы, да и сама территория школы в это время пуста. И я тормознула. Покрутила головой. Проклятье, даже в гаражах не было ни души. То есть, собственно мы уже находились в безлюдном пространстве. И я не хотела дальше идти. Мое подсознание, с которым у меня тогда ещё была связь, кричало, вопило, что нужно остановиться. Охрипшим от страха голосом я спросила, стараясь казаться смелой и уверенной. Получилось. Почти строго:

– Ну? И где ваши воробушки?

Точно! Он говорил – воробушки. Не птенцы! Ёбушки-воробушки, как говорит один мой близкий человек. Мужик остановился, повернулся к нам. Лёд глаз резанул меня по лицу, стало еще страшнее.

– Воробушки? Воробушки вон там, в сарае. Я же говорил. – как-то растерянно сказал он.

– Ну так че? Пошли что ли? – влезла «умная» Ленка.

– Куда? – удивился парень.

– Так воробушков спасать. – Лена не унималась. Кого-то ей было необходимо спасти.

– Воробушков? А воробушков кошка уже съела. – неожиданно он присел передо мной на корточки и взял меня за руку. Его лицо стало чуть светлее, но глаза не изменились. Парень спросил, глядя мне в лицо, не отрываясь. – Как тебя зовут?

– Ира. – ответила я. Теперь-то уж что. Я думала, что это конец. Он сжимал и разжимал мою руку. То, что ему безумно трудно, я чувствовала даже будучи ребенком. Не понимала – почему.

– Ира… Ирочка. Ты очень красивая. Знаешь? – я кивнула. – У меня племянница есть, на тебя похожа. Ну, счастливо тебе, Ира.

Он встал и очень быстро ушёл. Я не могла поверить в то, что он правда нас отпустил. Ноги вросли в асфальт. Очнулась я от того, что Ленка дергала меня за руку.

– А?

– И чёйта было? – протянула Ленка. Я промолчала. Просто схватила её за руку, и мы бегом побежали к дому.

Сейчас, когда я рассказываю вам эту историю, вспоминаются какие-то мелкие детали, которые, казалось, уже забылись. Но даже не это важно. В моей груди разливается благодарность к тому человеку. Настоящая, теплая, искренняя благодарность. Несмотря на его ледяные глаза убийцы. Несмотря на то, что вполне вероятно, он причинил кому-то боль и страдания, и даже, возможно, не одному человеку. Но меня-то он отпустил. Чего ему это стоило – я не знаю. Но отпустил. Где бы ты не был, чувак, на небе или на земле. Сколько бы тебе сейчас не было лет. Как бы не сложилась твоя жизнь, мне бы так хотелось, чтобы ты знал: та девочка, которую ты держал за руку в мучительном выборе – отпустить или нет – выросла. Да, ей всё-таки сломали жизнь. Но тебе, именно тебе, она бесконечно благодарна.

Я уже писала, что росла странным ребенком. Да и выросла в странного человека, чего уж греха таить. В чём странность? Их было много. Ну, во-первых, моё сожаление по поводу отсутствия у меня папы трансформировалось в какую-то странную привычку искать отца в каждом мужике. Александр Петрович, сволочь ты равнодушная, а знаешь, как хреново девочке, которая хочет, чтобы у неё был отец, а? Ну, до шести лет – ладно. Там у меня был дед. Он меня бесконечно любил, баловал, и всюду брал с собой: и на прогулки, и на работу. Защищал. Даже внутри семьи у меня была защита. А семья у меня была та ещё. Интеллигентная обертка и пиздец вместо начинки. Бабушка, например, которая в общем-то любила меня, могла запросто лишить внучку еды в качестве наказания. И мой дед, который сроду к кухне не приближался, с гневными криками шёл к холодильнику и плите, и кормил меня собственноручно. Как сейчас помню его злые реплики в адрес бабушки: «Лишением еды наказывать нельзя!». Я помню деда и хорошо, и мало. Всё-таки, 1978й год – это было очень давно. Первый раз он упал примерно за месяц до своей смерти. Я кинулась, чтобы подсунуть руки ему под голову, одновременно звала бабушку: «Бабушка, скорее, звони в скорую, деду плохо!». Инфаркт. Второй по счету. Первый был за несколько часов до моего рождения, я об этом рассказывала. После больницы он немного побыл дома. А дальше картинка повторилась до мельчайших деталей. В том же халате, что и первый раз, дед вышел из своего кабинета и начал падать на пол. В том же месте. Только я уже не кинулась к нему, чтобы помочь. Не звала бабушку. Я просто страшно закричала, и кричала долго, на одной ноте. Откуда я могла знать, что это конец? Как почувствовала? Не знаю. Но это и правда было всё. Деда похоронили, а я лишилась самого близкого человека. Самого верного друга. И острее острого ощутила свою безотцовщину. Ходила по улицам и заглядывала в глаза всем мужикам. А вдруг именно этот и есть мой папа. У мамы было прекрасное объяснение моему странному отношению к мужикам: дочка растёт шлюхой. Вот так вот, ни больше, ни меньше. Мне уже дохуя лет, скажем так. И мужиков у меня было не так, чтобы мало, за всю мою сознательную жизнь. Были мужья, были любовники. Даже любовницы. Но вот шлюхой мне стать так и не удалось. Прости, мама, что не оправдала твоих ожиданий.

Когда дед умер, я понимала, что потеряла его. Что рядом со мной его больше не будет. Но абсолютная невозможность контакта не укладывалась в моей голове. И если дома меня обижали, я говорила: «Вот напишу дедушке на кладбище, и пожалуюсь на вас». А они ржали надо мной. Достойный повод поржать, ничего не скажешь. Глава семьи, которого не стало, и я до сих пор считаю это самой глобальной потерей в нашем роду. И несчастный ребенок, лишившийся любимого деда, друга и защитника.

Странности… странности… что есть странность? Отклонение от нормы. А кто устанавливает нормы? Общество? Может, моя главная странность именно в том, что я никогда не зависела от общественного мнения? Вот я сейчас пишу книгу, и очень стараюсь её писать хорошо. Также, как писала хорошо свои предыдущие книги. И мнение людей о моих книгах меня волнует. И мне хочется писать так, чтобы людям нравилось читать. Мне важно, что подумают читатели о моей книге. Но не обо мне. Обо мне можно думать всё, что угодно – это не беспокоит и не задевает меня. На нашей потрепанной планете есть несколько человек, которые любят меня вопреки всему. Любят такой, какая я есть. И я их люблю. За то, что они не пытаются меня оценивать и редактировать. А на мнение остальных представителей человечества мне глубоко похуй. Уж простите.

Разговаривать самой с собой – это странно? Думаю, да. Я занимаюсь этим, сколько себя помню. Но это не те разговоры, что у всех. Приведу пример. Сижу у подруги в гостях. Она открыла холодильник, и говорит:

– Так, эту кастрюлю я переставлю сюда, а эту колбасу подвину вот так. А сюда молоко, да. И ещё место останется.

Я говорю:

– Юль, ты чего, разговариваешь с холодильником? Или с колбасой?

– Ой, а ты, можно подумать, сама с собой не разговариваешь!? – возмущается подруга.

– Разговариваю. Но именно сама с собой, а не с предметами.

Я могу, например, представить, что будто стала уже знаменитой, и даю кому-то интервью. Предположим, Дудю. Интервью у Дудя зависит от гостя. Если гость интересный – интервью хорошее. Если гость пресный – интервью говно. Программа со мной получилась бы совершенно точно огонь. Тысячу процентов плюс голову на плаху готова положить, что огонь. Ну, а пока я не даю интервью журналистам, я даю его себе. Вполне интересно даю. Я бы таким образом и брать интервью могла бы, думаю. Технически могла бы. Но мне неинтересен практически никто из живущих. Я бы хотела взять интервью, например, у Высоцкого, Довлатова, Булгакова, Евгения Евстигнеева, или Джо Кокера. В принципе, из живущих мне интересен Тарантино. Это уникальный человек. Из говна и палок он создает киновселенные, отличающиеся от всех остальных фильмов в корне. Но Тарантино так фильтрует базар, что может погубить любую скандальную задумку для интервью. А вообще я вот сейчас поняла, почему у Дудя программы скучные. Ему насрать на собеседника, тот его не волнует. Он всё это делает для себя и про себя. Именно поэтому я и не занимаюсь журналистикой. У меня бы тоже всё было для себя и про себя. Итак, сейчас это интервью. А в детстве я говорила сама с собой, когда хотела поговорить со своим отцом. Да, именно так. Воображаемых друзей у меня не было. А воображаемый отец – был.