– Заткнись, а то сейчас как пиздану!

Меня не били дома. Мне стало страшно. Мне уже было страшно от всего происходящего. От каждой секунды. Я, конечно, в голове материла себя последними словами, но что толку? Вырваться из цепких лап маньяка уже не представлялось возможным. Страх сконцентрировался в одной мысли: только бы не убил. Было уже совершенно очевидно, что он сделает со мной что-то отвратительное, но главное, чтобы не убил. Так думала я, а он всё, вёл, и вёл меня, глубже в заросли кустарников и деревьев. И, наконец, место показалось ему подходящим, видимо. Потому, что мужик остановился, и сказал: «Ну… вот тут».

Я и сейчас могу показать на карте то самое место. Плюс-минус метр. У меня даже есть кусок карты с этим местом, помеченным крестиком. Я извращенка? Ну, конечно! Guys, как вы сами-то думаете, меня изнасиловал какой-то совершенно незнакомый взрослый мудак, когда меня было одиннадцать. Конечно, я извращенка. С того самого дня. И ведь я ничего для этого не сделала. Ну, разве что пошла с ним на озерко. Со взрослым человеком, рассказавшим запутанную историю, которая нуждалась в том, чтобы в ней разобрались. Я не знала, что взрослые бывают такими. Вот мой сын через двадцать лет после этого знал. С моих слов. А я понятия не имела. Слыхом не слыхивала. Попала я, в общем, ребята.

Мужик был в трениках. Он чуть приспустил их, и достал свой член. Я тогда впервые в жизни увидела мужской половой орган. Мне к тому моменту в принципе было уже так тошно и страшно, что отдельно взятый половой член меня никак не впечатлил. Не напугал. Куда было ещё пугаться-то?

– Возьми рукой, обхвати его. Вот так. Теперь подрочи. – он показал, как именно это делается.

Почему в такие моменты не отключается сознание? Лучше бы я отключилась. Но у меня вообще нет такого свойства. Даже в моменты самого жуткого пиздеца сознание я не теряю. Я и сделала, что было велено. Взяла в руку его орган, и поводила рукой туда-сюда. Это продолжалось недолго, я не ведала, что творю, а без опыта или должного чутья, которое зарождается явно не в одиннадцать лет, в сексе делать нечего. Отсюда у меня вопрос: педофилы, что именно вас привлекает в детях? Узкие дырки? Именно это вас притягивает, как магнитом? Или крики и попытки сопротивляться? Я не пойму никогда вашей ущербной педофильской логики, и не говорите мне, что это болезнь.

Мужик положил меня на теплую июльскую землю. Какой жуткий цинизм. Прогретая солнцем земля, а на земле лежит ребёнок, которого вот-вот трахнут. Так должно вообще происходить в мире? Господи, ты там заснул после обеда? Или где ты бываешь в такие минуты? Насильник снял с меня трусы, поцеловал в то самое место, и приступил к основному блюду. И боль заглушила страх. Он разрывал меня на кусочки, я кричала и плакала, но никто не пришёл ко мне на помощь. Это продолжалось какое-то время. Для меня прошла вечность, а по часам, должно быть, минут двадцать. Наконец, ублюдок кончил в меня. Вытащил член, и вытер его половиной салфетки, вытащенной из кармана рубашки. Вторую половину салфетки он убрал обратно в карман. Планировал ещё кого-то трахнуть в тот день? На этой неделе? В этом месяце? В СССР был дефицит всего, всё нужно было экономить. И салфетки тоже. Мне он сказал пописать и подмыться собственной мочой. Заботливо поинтересовался, есть ли у меня уже месячные. Судя по такой заботе, я должна была уйти оттуда сама, а не вперед ногами. Помню, я умоляла его «только не убивать» меня, а вот когда именно – не помню. Не убил. Будь ты проклят, грязный ублюдок. Меня давно могло не быть в этом стремном мире, полном боли. Моя жизнь не проходила бы в кромешной тьме. Я бы не была жирной коровой в сорок семь лет. Не была бы изращенкой. Не была бы ебанушкой, в конце концов. Несчастной, скучающей, нереализованной ебанушкой. Не всегда нужно делать то, о чём тебя просят.

Дома я не сказала ни слова. Просто потому, что всегда и во всем виновата была только я. Поддержки не было бы сто процентов, а вот позор бы был. Наверное, я думала, что и правда виновата. Мне было стыдно говорить об этом. Только я знаю, чего мне это стоило: промолчать. По мне в тот день словно проехал камаз. Всеми колесами разом. Размазал по дороге, и уехал. Осталась лежать на асфальте лицом вниз девочка одиннадцати лет. Перед глазами темно, в голове темно. Вокруг мрак. Девочка соскребет себя с асфальта и встанет, но жизнь-то её уже закончилась всё равно. И всё последующее время ей не останется ничего другого, кроме как подтверждать это своим нелепым полу-существованием.

Кто-то скажет: «Что она несёт? Она же осталась жива. Как она может не видеть, что в мире не только ночи, а ещё бывают и дни!». Вижу, господа, вижу. Не слепая. Я вам больше скажу: мне известно, что такое счастье. Я много раз в жизни была счастлива. Правда, никогда абсолютно. Вот это ощущение абсолютного счастья мне недоступно. А по поводу того, что я живу в ночи, объясню на простом примере. Смотрели когда-нибудь из тёмного помещения на свет? Это больно, правда? Вот и мне больно. Только перманентно. Потому, что внутри меня – тьма. Густая, нескончаемая, не проходящая тьма. И поэтому я очень благодарна тем людям, которые видят во мне свет. Спасибо за то, что даёте мне это понять. Вы мои проводники. Ведь я сама никогда не увижу этого света. Мы, ночные твари, не способны на это.

Пишу, словно я какой-то вампир. Нет, к сожалению. Я не вампир. Будь я вампиром – я бы не чувствовала того, что чувствую. И могла бы жить вечно. А вечность мне ой как пригодилась бы. Ведь я танатофоб. У меня фобия смерти. Когда она появилась – я не знаю. Думаю, все боятся смерти в той или иной степени. Но то, как боюсь её я… можно, наверное, написать новую диссертацию на тему танатофобии в психиатрии. А ведь когда-то было всё совсем иначе…

Меня поздно испортили системой. Я не ходила в детский сад. Попадая в систему, человек начинает обрастать информацией, как снеговик снегом. Мне повезло, со мной эта беда случилась только в школе. Напитываясь информацией, привязываясь к своим буквам и цифрам, – имени-отчеству, дате рождения, школе, классу, номеру в раздевалке, – человек начинает потихоньку привыкать жить. А после и совсем врастает в материальный мир. С корнями. Видимо, годам к двадцати я вросла капитально. Потому, что именно тогда мысли о том, что жизнь конечна, стали вызывать во мне дикий ужас. Но я помню и другое.

Мне три года. Я тону в Иртыше. Мама заболталась с подружками на берегу, а я спокойно себе тону. Опустилась на дно, и кайфую. Всем известно, что Иртыш – грязная река. Уверена, что и в 1975м году она уже не была чистой. Но в моей памяти тот эпизод остался, как ощущение невероятного счастья. Я лежала на дне, и видела красивые, яркие зеленые водоросли, и проплывающих мимо рыбок. Понимала ли я, что умираю? О, да. Отлично понимала. Но ничего прекраснее я до того момента не испытывала. Я была абсолютно готова умереть. Это был идеальный момент, чтобы умереть. Но тут мою идиллию грубо прервали. Какой-то идиот выходил из реки на берег, и споткнулся об меня своими ножищами. Наклонился, достал меня, как рыбу, из воды, и начал орать: «Чей ребёнок тонет?!». Мама увидела, всплеснула руками, подбежала, забрала меня и поблагодарила дядьку. Потом я, совершенно синяя, лежала на берегу, изо рта у меня вытекала вода, а мама выписывала мне пиздюлей в духе: «Все нормальные дети плещутся с надувными кругами у ног родителей, а тебя вечно чёрт куда-то несёт». Я не знаю, куда и кто несёт меня, но кто занёс на место моего утопления бдительного горластого мужика – это бы я хотела узнать. Думаю, в нашем мире нет ничего случайного, и в тот день я не должна была утонуть. А ведь вдумайтесь, насколько хорошо умереть тогда, когда ты к этому готов и совершенно не боишься? Представили? Вот именно!