— Дядя Вить, мне домой пора, мама ждет к обеду.

— Ну, давай. Заходи! — пробасил Виктор Сергеевич.

— Всенепременно, — бросил я уже на бегу.

— Мам, я пришел, — крикнул я, забегая в квартиру.

Мы с ней жили в двухэтажном деревянном доме, где на каждом этаже было три квартиры и каждая, как правило, на три семьи. В нашей одна комната пустовала. Длинный коридор, в конце которого — удобства и кухня. Из удобств был только туалет и умывальник. Посередине кухни красовался гроб дровяной плиты. Летом было чудовищно жарко, поэтому мы старались там не задерживаться. Вся наша жизнь проходила в комнате. Она была довольно большой, примерно 20 квадратных метров, разделена ширмами, за которыми прятались наши с мамой кровати. Посередине стоял большой круглый и отчаянно тяжелый деревянный стол. Маленький двухстворчатый шкафчик, несколько полок на стенах, пара табуреток — вот, собственно, и весь интерьер. Нам хватало, и мы не замечали чудовищной бедности, в которой жили.

— Иди в комнату, я сейчас, — долетел с кухни мамин голос.

Моя мама, Валентина Ивановна, несмотря на чудовищное детство, где была и блокада, и смерть родителей, и детский дом, сохранила удивительную светлость, мягкость и теплоту, в которых я купался все свое прошлое детство. Это все удивительным образом сочеталось с энергией, жизнерадостностью и фантазийностью. Она была идеальной, я бы сказал, библейской мамой и Другом. Я ее обожал тогда, обожаю и сейчас. Когда мы вдвоем, то ничего не могу с собой поделать, хожу за ней хвостиком, стараясь прижаться и обнять, и обе мои сущности в этом вопросе были абсолютно солидарны.

У нее всего два недостатка. Она отвратительно готовит и любит читать. Хорошо приготовить она могла только два блюда жареную картошку с отбивной и макароны, все с той же отбивной. Все остальное было пустым переводом продуктов, потому что есть это было совершенно невозможно.

А вот с чтением отдельная история. Дело в том, что мама читала запоем, полностью выпадая из реальности. Когда ей попадалась интересная книжка, а она умудрялась найти что-то для себя интересное даже в абсолютно идиотских экземплярах печатной продукции, то еда не готовилась, мусор не убирался, спать она не ложилась, да и на работу могла забыть пойти. К тому же умудрялась все книги: и трагические, и драматические — превращать в комедийные.

Отец не оставил заметного следа в моей жизни, и я его плохо помню, но две фразы мне врезались в память на всю жизнь: "Валентина, кончай ржать, спать хочется" и "Ты ему не мать — ты ему младшая сестренка". В этом была вся моя мама. Самый любимый и дорогой мой человек.

После обеда, мысленно вздохнув и перекрестившись, начал тяжелый для меня разговор:

— Мам, нам надо серьезно поговорить.

— Сыночек, ты о чем? Плохо себя чувствуешь?

— Да нет, мам. Наоборот, чувствую себя великолепно.

— А что тогда? Слушай, не томи, излагай, — мама сложила руки на груди, делая жалобно-взволнованное лицо.

— Мам, я умею читать, — начал я издалека и с мелочей. — А еще знаю всю таблицу умножения.

— Давай температуру померяем, ты заговариваться стал. Ты от силы две буквы можешь узнать в лицо, — серьезность ситуации пока не стала очевидной, и мама по привычке собиралась свернуть к шуточкам.

— Давай почитаю "Анну Каренину", — предложил я, беря с полки книжку.

"Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему. Все смешалось в доме Облонских. Жена узнала, что муж был в связи с бывшею в их доме француженкою-гувернанткой, и объявила мужу, что не может жить с ним в одном доме. Положение это продолжалось уже третий день и мучительно чувствовалось и самими супругами, и всеми членами семьи, и домочадцами… — начал я читать, а потом, передав маме книгу и уперев пальцем в то место, которое читаю, продолжил уже по памяти. — На третий день после ссоры князь Степан Аркадьич Облонский — Стива, как его звали в свете, — в обычный час, то есть в восемь часов утра, проснулся не в спальне жены, а в своем кабинете, на сафьянном диване. Он повернул свое полное, выхоленное тело на пружинах дивана, как бы желая опять заснуть надолго, с другой стороны крепко обнял подушку и прижался к ней щекой; но вдруг вскочил, сел на диван и открыл глаза".

Сначала мама следила по книге, а потом, уставившись на меня, скрипучим голосом спросила:

— Что это значит? Ты выучил наизусть весь текст?

— Нет мама, но я могу прочитать тебе наизусть всю "Анну Каренину". Ты только не волнуйся, но я теперь много чего знаю. Ну, например, могу говорить на английском языке…

— Сынок, что все это значит? Ты меня разыгрываешь?

— начал я читать наизусть отрывок из "Гамлета", потом, не останавливаясь перевел –

Когда я остановился, и взглянул на маму, она неотрывно смотрела на меня, прижав руку ко рту, а глазах у нее плескался ужас.

— Что же это… как же так? когда все это? что же делать? — она шепотом произносила довольно бессвязные фразы.

— Мам, — я сел радом и, обняв, стал объяснять, — это началось, когда я упал с дерева. С тех пор мне кажется, что живу уже вторую жизнь и очень много знаю. Правда, очень много. Я сегодня отдал директору школы заявление с просьбой сдать все экзамены за девять классов и зачислить меня сразу в десятый.

Мама смотрела на меня и, по-прежнему, отказывалась понимать происходящее.