–Ну что, девчонки, надо выпить. Такой повод как-никак! – воскликнула Яна, заказывая бутылку шампанского. – Бокалы на четверых, – все тому же официанту.

– А Саше нельзя. Правда, ведь? – обернулась Наташа, как самая “правильная”. Рассказала бы Саша, как вытаскивала эту правильную и пьяную из штанов какого-то мужика в клубе.

– Немного можно! Я не кормлю грудью, молока нет, – соврала Саша, забывая обо всем и вся в красивом ресторане, в обществе потрясающих и – как теперь ощущалось особенно остро – безмятежно счастливых подруг. Трехмесячный младенец спал в люльке и не давал повода усомниться в своей нормальности. Саша даже весело рассмеялась “шутке”, которую подруги вычитали из yandex новостей, что она накачала ребенка транквилизаторами, чтобы не мешал посиделкам. Главное – пусть они говорят, на любые темы, о чем и как угодно.

В первые десять-пятнадцать минут девушки то и дело оглядывались на ____, а потом переводили взгляд на Сашу, будто ища согласия обсудить горяченькое и в любых выражениях.

– Он спит, не обращайте внимание – призналась Саша, удивляясь своему раздражению. Она хотела, чтобы подруги уделяли внимание только ей, она ревновала – да, ревновала, их к своему ребенку.

И девушек прорвало. Они говорили, как раньше, на темы работы, мужиков, брендов, моды, любви и секса, а потом стало слишком много секса, он заполонил собой все, что может быть в этом мире и головах четырех подруг. Разговор о Макаре опускали, видимо, ждали, когда Саша сама о нем заговорит, но она молчала и надеялась, что эта тема не всплывет. И если сначала кто-то из девчонок все равно посматривал вниз, на люльку, то скоро все о ней, как будто забыли и ограничители полностью спали.

А Саша буквально впитывала эту атмосферу, впитывала личности самих подруг – ярких, искрящихся, таких, какой она сама уже, вероятно не станет. Ей хотелось этого more and more – больше легкости, больше разговоров о себе, своем душевном состоянии, больше ощущения себя желанной и сексуальной.

За 3 месяца в больнице она и так вдоволь наговорилась о ребенке. Это занимало все ее мысли: какой он будет, как теперь. Хотя это тоже было враньем – она говорила о нем – как того требовало место и приличия, а думала только о себе. Что будет с ней? Как она будет жить? Как она найдет мужчину? Как она будет работать? Как, боже, как она сможет открыть рот и рассказать о своей “ситуации” отцу и подругам? Как покажет “этого”? Хотелось закрыть глаза и уши и делать так: ла-ла-ла-ла-ла, не думая о том, что пришлось увидеть и пережить…

_____

Через семь дней, как только Саша физически более-менее восстановилась, из роддома ее перевели прямо в детскую больницу. Ничего не сказали, не дали времени найти, выбрать врача и больницу получше, обратиться к близким, которых, впрочем, она пока не желала вмешивать. А просто огорошили – перевозим. Саша не противилась, она в тот момент больше всего была похожа на водоросль, который безвольно выполняет приказы морского течения, не думая, что есть иные варианты. Возможно да, врачам лучше знать.

К тому же домой совсем не хотелось. Саша осталась одна. Отец улетел на второй день после родов, взяв у Саши клятвенное обещание сразу сообшать обо всем происходящем с ней и внуком. Он много говорил о том, что, как только дочь окрепнет, начнет ей делать гостевую визу. О том, как рад, что у него есть внук, который, наконец-то, будет интересоваться спортом и они создадут свою команду в Штатах. Сыпал предсказаниями, что он тот еще красавец, весь в новоиспеченного деда, и девчонки прохода не дадут. Все это говорилось в шутку, чтобы поднять настроение Саше, из гордости и искренней радости.

Но ей это доставляло такие страдания, что лучше бы ее вскрыли заживо.

Саша, когда ему звонила, с запавшими после бессонной ночи – пока еще сухими – глазами, умудрилась притвориться веселой, но очень уставшей. Она сделала, как потом осознала, нечеловеческое усилие, чтобы не рыдать, рассказывая о ребенке и искусно врать, находясь при этом в шоковом состоянии. Но самое сложное было пережить именно эти его милые, казалось бы, невинные высказывания, папины улюлюканья. Ей захотелось умереть, никогда не рождаться, только бы не сообщать эту шоковую новость отцу. Может, это сон. Может, все пройдет?

Нет, нет, надо открыть глаза и делать что должна, на автомате или нет, не важно. Отцу пока не говорить, у него начинается совершенно другая жизнь в Америке. Зачем она ему с таким “довеском”.

При выписке она встретила уничижительный взгляд той самой медсестры, на вопрос которой сорвалась и устроила грандиозную истерику, такую, что ей вкололи успокоительные. Могло показаться, что прожжённая циничная больничная тетка знает все о Саше: о том, какая ее ждет жизнь, какая она глупая, что обрекла себя на то, о чем еще не подозревает. Медсестра навешала ей ярлык и перестала обращать внимание, как на конченного человека. Но прощальным взглядом – смесью жалости и превосходства от того, что не послушалась – тетка ее одарила. И на том “спасибо”, чудовище.

Если честно, Саша плохо помнила первые дни в реанимации и роддоме, но первый день в больнице, в которой провела так много времени, она запомнила навсегда. Страх неизвестности, безумные предположения нарисовали такую картину, что в первые же минуты, как ее разместили в палате, она легла к стене и накрылась одеялом, не имея сил столкнуться с реальностью. Немного позже подошла медсестра и – хочешь-не хочешь, вставай – разбудила Сашу знакомиться с порядками в отделении.

– Пока ты лежишь одна, но после выходных подселим мамочку, – заглядывая в непроницаемое Сашино лицо, предупредила женщина. Да уж, через несколько дней она заберет спокойное одиночество. – Веселее будет.