“Не виновата я, что родила его таким” – каждому прохожему хотела кричать Саша, объяснять на опережение, не дай бог уже составят о ней мнение. Хотела – и кричала внутри, так, чтобы ни один писк не вырвался из ее рта. “Не вытесняйте меня из вашей жизни” Ведь мы – близкие люди” – хотела выпалить в лицо подругам.

Стыдно.

Не скажет. Никогда она сама не скажет. Не поймут. Они будут смотреть на нее оленьими глазами, трагично и артистично скривив губы – при этом контролируя лицо, чтобы не вылезла морщинка – кивать и опускать взгляд, когда она захочет прочитать настоящее сочувствие.

Со-чувст-вие.

Не жалость.

Нет, она на такое не пойдет. Проще наврать – например, реалистично выглядит ложь о том, что ее с ребенком наконец-то вызывает к себе Макар – и исчезнуть из их жизни. Можно изредка оставлять восторженные комментарии под их фотографиями с отдыха. Или раз в несколько месяцев переписываться, отдавая дань цифровой вежливости.

Они почти и не заметят. На словах конечно да “нам надо чаще списываться, и обязательно встречаться”, но по-настоящему незаменимых людей не бывает. И подруги, как бабочки, взгрустнув, перелетят на следующий цветок приятельствования.

А у нее впереди только…

Саша даже не помнила, как весело попрощалась с подругами, сославшись на усталость – хотя на самом деле холодела от страха, что ребенок сейчас проснется и заверещит своим паранормальным жутким писком – и добралась до дома на метро, ловя на себе странные взгляды прохожих. Ей не хватило денег на такси, по высоченным пятничным тарифам даже до их неотдалённого района машина стоила две тысячи. А от ужина осталось лишь пятьсот рублей – и то, ох как сосало под ложечкой у Саши, когда делили счет и она ждала оглашения суммы, как приговора. Хотя раньше, подруги постоянно одалживали друг у друга разные небольшие суммы и ничего в этом такого не было. Но – не сейчас.

Дома она быстро скинула свою одежду и побежала ставить чайник, потому что жутко замерзла. И только потом села на стул и поняла, как же устала морально. Она лишь сейчас поняла, что липкий, обволакивающий страх и мышечное напряжение не оставляли ее всю встречу, и Саша одновременно ненавидела свою слабость, и злилась на ____.

Он хотел слишком много ее жизни. Он хотел ее всю, без остатка. Только он, младенец, хозяин Саши, господин и повелитель. А она – никчемная раба, которая должна исправно исполнять укачивания, обнажать коричневые и нередко со следами зажимов деснами, соски, менять памперсы (и лучше с дышащим слоем), поддерживать комфортную температуру тела и, самое важное своевременно обеспечивать лекарствами. Иначе – посинения, приступы, а, если повезет, то просто протяжный вой.

Чайник, наконец, оповестил о степени нагрева воды и Саша, пытаясь проморгать слезную пелену, нашла дешевый чайный пакетик, засунула его в первую попавшуюся кружку и плеснула горячей жидкости.

Сука! Как же она устала!

А что, если так подумать, ей остается делать? Не ухаживать? Забить и пусть кричит, пока добрые соседи не позвонят куда надо, и за ребенком не приедет соцопека?

Стыдно.

– Ну, что, теперь я только с тобой. Доволен? – Саша смахнула слезы, зло пнула стул, и он отлетел на пару метров, ударившись о ножку стола. Люлька с ____ стояла далеко и никак даже не шелохнулась. – Доволен, я спрашиваю? А-а-ааа.

Горячая кружка, от которой она так и не успела избавиться, выплеснула Саше на руки немного кипятка, а затем – под дрогнувшей рукой – перевернулась и ошпарила все пальцы.

____ лежал, как раньше, но Саше показалось, что он ехидно приподнял уголок рта. “На мол, получай, нерадивая – плохо дающая молоко – грудь, вокруг которой непонятно зачем образовались другие части тела”.

– Ненави… – она осеклась. Хотела, честно хотела, выразить вслух эту эмоцию, но не смогла. Все-таки он вылез из нее. Ему, возможно, тоже тяжело, хотя он этого не понимает. Потому что он овощ. Какой смысл жалеть? Саша подставила руки под ледяную воду и ее сердце – вместе с обжигающей болью – потихоньку успокаивалось.

К черту. К черту все.

Пора было кормить. ___ не подавал признаки голода, но расписание, установленное врачом, Саша не хотела нарушать. И причиной было даже не здоровье ребенка, а нежелание чаще, чем положено, посещать медицинское учреждение, терпеть бесконечные вопросы о состоянии, которые вызывали большие по силе отрицательные эмоции, чем беспокойство за ребенка в реанимации.

Саша, хоть и привыкла к больнице, хотела немного – пожалуйста, пожалуйста! – побыть в своем доме. Поэтому, все нужно было делать по правилам.

Она села в удобное мягкое кресло, покрытое любимым пледом, пододвинула люльку к себе и достала мягкое, будто лишённое всех косточек, тело ребенка. Приладила на коленях, поддерживая вялую голову, согнулась и подняла бюстгальтер с одной груди. Он брать сосок отказывался. Может, он его не видел? Или не понимал, что от него хотят? Саша приподняла головку и точно направила сосок в рот младенца. Боже, только не это. Вдруг, регресс и он забыл как сосать? Саша застонала. В больнице, когда ей только разрешили кормить его грудью, регресс был уже 2 раза и врач – который ни при каких обстоятельствах не Господь Бог и не дает гарантий – уверял, что на этих лекарствах такого быть не должно.