Таня набросилась, но уцепиться ей не удалось — я скинул ее на тумбу с заплесневевшим аквариумом. Чуть ли не мгновенно, как сумасшедшая кошка, она вскочила. Именно из-за таких трюков, показанных по телику пять лет назад, инфицированные на этой стадии — до метаморфозы — и получили прозвище прыгунов.

Наперекор боли, пронзившей спину, я попятился к окну, заваливая все подряд: столик, горшок с пальмой и старинный высокий трельяж. Это задержало сестру, и она продолжила двигаться ко мне на четвереньках — как аллигатор с виляющим хвостом, спешащий к добыче.

Я уперся спиной в сервант. Таня снова была передо мной — лицом к лицу. Ее глаза, еще не получившие характерный оранжевый оттенок, были затуманены. Викрамия захватила мозг, и она уже не была человеком, а лишь голодным, невероятно алчным хищником. Пища была нужна ей для поддержания генетического преображения, запущенного INVITIS. Это был вопрос выживания.

Она накинулась на меня, и повалила. Ее челюсти клацали возле моего горла, я с трудом ее удерживал — благо, что даже в состоянии звериного транса она была довольно слаба. По крайней мере, в сравнении с краклами, прошедшими через метаморфозу.

Подогнув ноги, я катапультировал сестру до заваленного трельяжа, а она тотчас встала на ноги, как была. Я лихорадочно выискивал взглядом что-либо, способное помочь, но так и не нашел. Зарядив Тане в голову тяжелой каменной пепельницей, я поспешил ретироваться наружу, но на полпути она запрыгнула на спину. Времени не было, и я воплотил в жизнь первое, что пришло в голову. Резко наклонился и сбросил ее — прямо в оконный проем.

Таня влетела в окно, разбив стекло. Ее остановили запертые ставни. Свалившись, она сразу же поднялась в позе стартующего спринтера. Я поковылял, побежал, что есть мочи, буквально затылком слыша ее топот. Перед прыжком с порога, я замешкался и услышал «клац» у шеи.

Таня настигла меня возле бассейна, я споткнулся и упал. Она перелетела, но схватилась за край моей толстовки и затормозила, во многом благодаря моему весу.

Махом она вскочила и оказалась сверху, капая слюной на мой респиратор. Я был слаб, а боль парализовала меня. Танины челюсти опустились, намереваясь поживиться, и я понял, что все закончилось, так и не начавшись — несуетливая жизнь на берегу моря, Спермоферма с пальмами, и прекрасные жопатые красотки.

Случившееся было как неожиданно, так и неправдоподобно. Типа — «Бог из машины». Послышался гневный лай, и Цербер налетел на Таню. От его напора сестру снесло, наверное, метра на полтора.

Я увидел, что произошло, и все равно, это было, как во сне: Таня погрузилась прямо в загаженный бассейн, при этом ее голова грохнулась о кафельный бортик, смявшись как сырое яйцо. Я осторожно приблизился — из-под листьев и мусора в воде появилось пятно, и оно быстро расширялось. Я едва нашел фонарь, и луч света подтвердил мое предположение — это была кровь.

Через несколько минут тело Тани всплыло, и Цербер жалостливо прижался к моей ноге.

****

Бывает, что битый час лежишь в постели с сомкнутыми веками, а уснуть не можешь. Сердце вырывается из груди, как запертая в клетке птица… НО, ЧТО МЕШАЕТ СПАТЬ?! Неужто мифическая вторая половинка, душа, стремящаяся сквозь мириады городов и столетия мгновений? Конечно, Крылова могла только предполагать, почему ей не спится. Об истинной причине, находившейся в ста километрах, она, наверное, никогда и не догадалась бы.

Ученая была не из тех людей, чтоб продолжать страдать и перекручивать простыню. Она использовала обстоятельства для максимальной пользы — оделась и ушла в Логос. Заварила кофейник, и связалась со штабом, попросив сообщить, вдруг будут какие-то новости по Межнику.

Страстная неделя перед Пасхой была для нее особенным периодом — словно вулкан, заряженный воспоминаниями и скорбью, извергался каждый год в одно и то же время. Ее приемные родители — Леонид Васильевич и Надежда Семеновна — всегда приходили к ней в Христово воскресенье, еще перед рассветом, и звали разговиться. А она вертелась в постели, и мечтала, чтоб они ушли. Голова после клуба раскалывалась, как бетон под сошедшим с ума перфоратором… А однажды она и ночевать не пришла, лишь бы не слушать эти разговоры о милосердии и вторых шансах.

Уже не было профессора Крылова, с его всегда добрыми глазами, и не было неугомонной Надежды Семеновны — не осталось даже праха. Пасха уже не праздновалась, по крайней мере, с таким пафосом, а вот Страстная неделя осталась. И фамилия… после того, как приемные родители пожертвовали собой, и спасли Лену в роддоме от морфов, девушка многое переосмыслила. И как только попала на Новую землю, взяла себе их фамилию — «Крылова». На память…

Лена вытерла набежавшие слезы как раз вовремя — телефон ожил, едва не подпрыгивая.

— Крылова, Логос, — ответила она.

— Елена Ивановна?! Это дежурный Куриленко, — сообщил громкий, возбужденный голос. — Я насчет Межника — вы просили. Американцы там пролетели. Засекли движение. Есть фото. Скоро пришлю.

Вскоре загудел факс, распечатывая снимки с укрупненной деталью. Крылова смотрела, и не могла поверить такой удаче. Ночь еще не закончилась, а подсказки сыпали, как из рога изобилия.

Она выбежала, прихватив одну из фотографий. Мужской силуэт на краю бассейна. Он светил фонарем, что-то высматривая в воде. Свет отражался от стекол дома напротив, и освещал следы от ботинок: саламандры на грязном кафеле виляли хвостами, будто живые — словно уже через секунду они бросятся в водоем.