Я лежу на боку. Прозрачная шлангочка соединяет руку с капельницей, на которой два пустых бутыля и один полный. Я в хлопчатобумажной пижаме и под легким синтепоновым одеялом. Тошнит. Тупая ноющая боль разливается по телу, и я не сразу осознаю главные очаги — голова, глаз, спина. Немного — в колене. Вспоминаю последние события, и пугаюсь — куда я попал, и кто эти люди? Кажется, их интересовал Мчатрян?

Оглядываюсь единственным функциональным глазом, и не вижу своих вещей. Где Кракобой? Где рюкзак?! Подтягиваю тело, чтоб приподняться, комната идет кругом, шланга натягивается как тетива, и капельница падает на тумбочку, звеня флаконами и с мясом выдергивая иглу из предплечья.

Дверь почти мгновенно распахивается, и в палату влетает парень, смахивающий на медика. Коротышка в белом халате и в голубой больничной маске. Он ругается, и с силой укладывает меня на постель, придавливая грудь ладонью. Я стону от боли.

— Нельзя вставать, — заявляет коротышка, с брезгливостью на лице переворачивая меня набок. — Для твоего же блага.

У него грубый, глухой бас, а меня всегда удивляет, зачем природа дает такие голоса недоросткам. Я кряхчу как старик, вызывающе, как петух, приподнимаю голову над грязно-белой казенной подушкой и осознаю, что одной рукой прикован к тяжелому изголовью.

— Я у вас в плену? — дергаю наручниками.

— Вряд ли. Мы же спасли, — медик замешкал с ответом. — Хотя к тебе есть вопросы.

— Какие еще вопросы? Вы кто такие?

— Увидишь, — он улыбается, что заметно по образовавшимся складкам на голубой материи. — Не боись, мы работаем на правительство. А пока ты на лечении, то вдруг чего, я всегда рядом. Иван, — мимоходом представился он, подтягивая латексные перчатки.

— Я ничего не понимаю, — в голове застучало, к горлу опять подобралась тошнота. — Я больше не могу здесь лежать.

— А будешь! — отрезает он. — Как тебя называть, вообще-то?

— Гриша, — отвечаю я, сомневаясь, что стоит говорить правду. — Менаев, — и самопроизвольно кошусь на родимое пятно, которое своей формой словно подтверждает мои слова.

Иван проследил мой взгляд и присвистнул.

— Ух ты! От рождения такое? Круто!

Сам не знаю, зачем привлек внимание к моей кожной аномалии. Наверное, хотел как-то достичь его расположения — мое родимое пятно обычно вызывало удивление своей невероятной схожестью с буквой «М». Я же раньше его просто ненавидел — как подростки ненавидят свои дефекты — и явные, и воображаемые. Пока не понял, что некоторые виды уродства могут быть полезными. Но, Ивана больше заинтересовало кое-что другое.

— Слушай, с тобой пес был. Страшный, как ты… — он ухмыльнулся. — Можно его забрать?

Я вспомнил про Цербера, и на мгновение обрадовался — он жив, и он здесь. Сейчас чудище было единственным известным мне существом в радиусе тысячи километров. Я понял, что именно Цербер спас меня от взрыва, и именно он лизал мой нос, перед тем, как явился вертолет.

— Так что? — переспросил медик, заметив, что мои мысли устремились куда-то далеко.

— Цербер — мой. Это мое животное.

— Как скажешь, — он вздохнул. — Правда, он с нашим котом подрался, и Сидоров теперь требует отправить его на блокпост. И на медчасть животных не пускают… ладно, отдыхай, — пожелал он, быстро что-то вкалывая мне в локтевую вену, хотя я пытался ему помешать.

Иван пошел к двери, и мое затухающее сознание отметило странность его походки — а затем и то, что одна из его ног является блестящим металлическим протезом. Я погрузился в темноту, наполненную стрекотом краклов. Казалось, что эти звуки доносились из вентиляции, но этого просто не могло быть. Уверен, что худшие из кошмаров просто питались моими воспоминаниями.

****

В лучах заката поместье выглядит богатым и роскошным. За конюшней, под развесистой липой, стоит турник, и отец поднимает его, чтоб он мог ухватиться. «Тянись, — говорит он мальчику, — тянись, что есть мочи. Иди напролом, или навсегда останешься вязким вонючим дерьмом. Шаг за шагом, иди к своей цели… ты либо молот — либо наковальня».

Мальчику девять. Он старается подтянуться, но тело слишком тяжелое, а железная перекладина выскальзывает из маленьких ладошек. Он срывается с турника, и падает на утоптанный грунт — больно подвернув ногу. Отец не ловит его — наоборот, он снимает ремень и бьет три раза — по чем попало. Мальчик закусил губу, чтоб не заплакать, иначе будет еще хуже.

«Слабак. Ты слабак. Ты хочешь вырасти неудачником? Размазня! Я вычищу твои мозги, и заставлю тебя стать лучше! Самым крепким! Самым жестким! А если ты слабак — Я ВЫБРОШУ ТЕБЯ НА ПОМОЙКУ!»

Мальчик знает, что угрозы полностью реальны. Они давно остались одни с отцом, уже года два, как умерла мама. И отец его убьет, рано или поздно, ибо мальчик никогда не сможет подтянуться на турнике.

Его зовут Женя, но он ненавидит это имя, потому что это бабское имя, и отец так его никогда не называет. Гена — сказал отец, хотя это совсем другое имя. — Ну и что? — ответил отец, — то мать тебя называла Женей — но это бабское имя. И вообще, ты что, споришь со мной?!

Нет, конечно, он не спорит. Он давно знает, что этого нельзя делать — чтоб не было больно. Он старается избегать боли изо всех сил, но, все же, боль преследует его по жизни. Как тогда, так и сейчас: когда он лежит связанный на операционной кушетке, напичкан морфином, и его называют уже не Евгением, и даже не Геннадием, а Гермесом — из-за стройного, жилистого телосложения, изворотливости, скорости и ловкости, приобретенных благодаря противостоянию с отцом.