Он не помнит и не понимает, что именно с ним делают. Много раз в нем колупались чужие руки, режа и пришивая, выскребая и ломая. У него плохое предчувствие или это одурманенный разум говорит, что здесь что-то нечисто? Даже если его травмы являются опасными для жизни… почему он, верный агент Синдиката, связан? Почему ему ничего не объяснили?

«Никогда не сдавайся! СЛАБАК!» — слышит он внутри, и открывает глаза — назло голосу и вопреки наркотику. Взгляд упирается во мглу, среди которой все плывет и прыгает, и его тошнит. Он рвет, захлебываясь собственными рвотными массами со сгустками запекшейся крови. Но он еще жив, и рвота дает ему знать об этом.

Появляется сухопарый старик в белом халате и с лицом садиста. Он бьет синдика, и матерится. Вытирает блевотину. Надзиратель-маньяк. В ушах звенит, но Гермес различает голос громилы Зенона. «Эскул, хватит!». Голос сердитый, и даже гневный. Зенон отталкивает старика, прогоняет его, и склоняется над Гермесом. Глаза великана озабочены и наполнены сочувствием, а в его руках мелькает шприц. Гермес не хочет спать, но быстро погружается в темноту. И там его с нетерпением ждут видения, которые пугают еще больше, чем происходящее.

****

В этот раз пробуждение совпало с утром, а разум был менее затуманен болью и лекарствами. И я смог оглядеться получше.

Палата была более похожа на медицинский изолятор — или тюремную камеру. Железная дверь, решетки на окнах, мебель — спартанский минимум, да еще унитаз и рукомойник в углу.

В расстроенных чувствах я осознал, что борьба за выживание остается такой же острой, как и раньше. Покой нам только снится, как говорится. И я был скован не только решетками-замками и наручниками, но и собственной немощью. Теоретически, я мог дождаться исцеления, все разузнать и подготовиться — но смогу ли потом устроить побег? Пока что я не понимал, где оказался, хотя я был жив, за мной присматривали и лечили. При этом, мой опыт, интуиция и понимание законов жизни однозначно кричали мне — БЕГИ!

В эти грустные размышления ворвались широкие тяжелые шаги, донесшиеся из коридора. Я нехотя приостановил строительство планов, и вовремя — дверь распахнулась, и перед моим «одинским» глазом появился мужик в военной форме: высокий, с невероятно ровной спиной, словно натянутой на позвоночник, с блестящей лысиной и римским профилем.

За ним ввалился толстяк в белом халате, и со слащавой улыбкой, которая, судя по морщинам в носогубной области, никогда не исчезала. И еще два вояки — жилистый аристократ с капитанскими погонами и юный викинг с лейтенантскими. У них были такие лица, словно они поели горькой редьки — лишь потом я понял, что они испытывали ко мне глубочайшее отвращение.

— Рассказывай, Свинкин — как он, очухался? — спросил лысый с полковничьими знаками отличия, но не у меня, а у Ивана, вошедшего в палату последним. — Без маски с ним можно, вообще?

Иван, который, оказывается, Свинкин, пожал плечами:

— Фуремии у него нет, однозначно. А так… я бы не рисковал — у выродков может быть куча разной заразы, — пошутил он басом, к которому я, наверное, никогда не привыкну, и я заметил, что недомерок единственный из всех остается в маске.

— Его зовут Гриша. Собака — Цербер. Больше ни о чем не говорили, — продолжил он отчитываться.

Полковник кивнул, и рукой показал Ивану на выход — мол, иди. Что тот и сделал.

— Я — полковник Горин, полномочный руководитель Горнореченской карантинной зоны. Капитан Шпигин, лейтенант Сидоров… а это — доктор Ливанов, начальник моего медицинского кластера, — представил свою команду брюсвиллис.

— Итак, Григорий, не будем ходить вокруг да около. Ты подозреваешься в действиях диверсионного характера, — сообщил он, и опустил руку на пояс рядом с кобурой. — Что ты делал в Межнике 14 и 15 апреля?

Бляха-муха, предчувствие меня не подвело — а лучше было бы наоборот. Как бы там ни было, ситуация требовала сохранять хладнокровие. Поэтому я тщательно продумывал каждое слово.

— Отмечал День космонавтики, — пошутил я. — Этот городок — известный центр ракетостроения, каждый год миллионы сталкеров бредут туда восславить Гагарина.

— Прекрати ерничать, — обрубил мою речь полковник. — Что произошло в Межнике?

Я преисполнился чувством попранного достоинства.

— Я что — арестован? Или в плену? Вы же представитель власти! Где полиция, где суд?

— Для тебя будет военный трибунал. И расстрел — если не будешь честным до конца. Так что, покрути головой — правильней все рассказать. Разумный глупец лучше глупого мудреца, — процитировал кого-то Горин — это стало понятно по его пафосной интонации.

Хорошо, хоть не суд Линча. С таким не пошутишь. Нужно сбавить обороты. Как это — быть честным до конца? До какого конца?! Признаюсь, меня всегда вышибали из колеи новые знакомства, я часто не мог понять, о чем говорят эти незнакомцы. Словно мы из совершенно разных миров.