У Сони начиналась паника. Улыбка означала, что настал её черёд обливаться потом. Создатель балета разворачивался в её сторону и жестом или движением головы подзывал к себе. Соня шла, как лошадь в топь; пальцы ног, стиснутые пуантами, бросало в жар, и через своды стоп пробегала мелкая, призрачная дрожь. Если хореограф стягивал длинные тёмные волосы резинкой, то собирался заняться ею вплотную.

Влад, Инкин и Сонин нахальный одноклассник, проходил партию Волка с ленцой, любуясь на себя в отражении. Локон, падающий ему на глаза, делал его похожим на киношного итальянца с выкидным ножичком и износившейся в лохмотья совестью.

С собратьями по трико он вёл себя развязно, часто ругался, впадая в ярость из-за любой мелочи; к педагогам умел подлизаться, компенсируя лень обаянием и природными данными. На хореографа он смотрел настороженно, сквозь припухлые, сонные веки.

В мужской раздевалке Влад умудрялся спать на любой горизонтальной поверхности, мало-мальски пригодной для лежания. За пятнадцать минут перерыва он успевал вздремнуть, и в зал возвращался с отпечатком импровизированной подушки на щеке.

У Инки и Влада на протяжении двух лет был странный, вялотекущий роман: она любила его, а он – самого себя. В компании небалетных друзей Влад представлял её, небрежно ткнув пальцем в бок: «Моя девчонка». Инка таяла, но в репетиционном зале от дуэта с ним плевалась.

Соню Влад не выносил, швырял её на прыжках, не трудясь опустить на пол бережно. «Не боись, Морковка, – ржал он ей в затылок на поддержках. – Ниже земли не упадёшь!»

Соня прыгала, стиснув зубы. Так ей говорила тётя: «Ниже земли не упадёшь» (но имелось в виду, что упадёт Соня гораздо ниже – в тётиных глазах). Расслабляться было нельзя ни на секунду.

Приходилось повторять всё дважды: сначала с Владом, под окрики педагогов, затем – с хореографом, потому что до Влада не доходило с первого раза.

Именитый гость подкидывал и носил Соню на себе без видимых усилий, как тряпичную, попутно вдалбливая мальчишкам в головы, в чём залог успешного выполнения поддержки. Инка тем временем обмахивалась полотенцем и делала подруге сочувственное лицо. Беги по её лбу неоновые буквы, они бы складывались в слова: «Мне тебя очень жаль, но лучше уж ты, чем я!» Девчонки в раздевалке веселились, сравнивая Соню с манекеном для краш-теста.

Она даже рада была чрезмерной нагрузке – та не оставляла ей времени размышлять о том, зачем она дышит.

Её жизнь принадлежала кому угодно – Моне, училищу, театру, школьным учебникам – только не ей. Она сама не знала, чего хочет от жизни, и хочет ли вообще чего-нибудь. Её личность раздавили, стёрли в порошок, а новая

не успевала формироваться, как не успевала зарастать содранная кожа на пальцах ног. Сонино тело стало собственностью балетных педагогов, и она, заточённая в саркофаг своей измученной, дрессированной плоти, устало наблюдала за жизнью вокруг себя.

В конце первого акта Волк хватал Красную Шапочку за волосы и тащил в подвал бывшего бабушкиного дома.

Одной рукой партнёр должен был незаметно поддерживать шею и плечи партнёрши снизу, а второй вцепиться понарошку в распущенные пряди. Красная Шапочка, брыкаясь, почти что ехала за похитителем на спине.

Влад, и Инку, и Соню взваливавший на себя, как мученик – крест, окрасился в королевский пурпурный цвет. Локон прилип ко лбу, и он безуспешно пытался его сдуть, вытирая скользкие ладони о пояс.

Сонин купальник насквозь промок. Нескольких недель хватало, чтобы на чёрной нейлоновой спинке проступили несмываемые солевые пятна, и девчоночьи спины напоминали оленьи.

– Давайте ещё раз пройдем финал, и закончим на сегодня, – скомандовал хореограф. – Кто готов пожертвовать собой наспоследок?

Инка, преждевременно уверовавшая в освобождение и расслабившаяся, тут же принялась озабоченно массировать ступню, избегая поднять голову.

Влад мрачно вытирал руки. Восемь его пальцев из десяти могли принадлежать девушке – тонкие, чуткие, с трогательными белыми крапинками на ногтях; но большие – мяснику. Ими он тёр нос, когда ухмылялся: проводил подушечкой пальца слева направо, над неурожайной верхней губой, и тогда в нём проглядывал маленький вредный мальчонка, не желающий ходить на горшок.

Соня тяжело дышала. Бесплодный чёрный океан наползал на неё, затекал в уши, размывал напольное покрытие в зале и всё вокруг. Внутренняя поверхность век озарялась всполохами. К уху будто кто-то глумливо подсунул камертон.

Ей пришлось сглотнуть, прогоняя привкус ржавой подковы во рту. Конечности превратились в водоросли, в медузьи космы – как в боа у Моны, щекотавшем той плечи, а губы – её поклонникам.

Галина Викторовна сидела у зеркальной стены с кислым видом, заваривая в кружке растворимый супчик. Её ненакрашенное, с бледными матовыми щеками лицо над вишнёвой кофтой казалось бумажным. Она раздражённо помешивала кипяток ложечкой, пробовала варево, обжигалась и злилась. Узкие щиколотки, обтянутые кожаными брюками, она скрестила, вытянув ноги перед собой на всю длину.