У Амелии на шее висела связка пуантов, похожая на банановую гроздь. Она ткнула Соню в бок стоптанным пятачком и шепнула:

– Как – что? Найти себе парня и закадрить!..

В тот день, прощаясь на улице, Амелия поймала Соню за шиворот, уничтожающе прошипела: «Застегнись, женщина!» и, уже повернувшись спиной, показала ей средний палец. Её старые, разношенные пуанты, вложенные один в другой и обмотанные лентами, лежали у Сони в рюкзаке.

Ногти на ногах у Амелии, отрастая, загибались вверх. Она мучилась, состригая их до мяса, и носила силиконовые вкладыши. Два-три дня кровавые ранки заживали, неделю она вставала на пальцы без помех, а потом всё начиналось снова. Ногти росли аномально быстро; Амелия в шутку называла их гоблинскими. Полукружья ранок, словно издевательские улыбочки, алели на пальцах в ряд по пять.

Амелия считала своим долгом явиться к дверям приёмной комиссии училища, разуться и сунуть ступню под нос какой-нибудь поступающей малявке. Она хватала девчонку за плечо, трясла и злобно приговаривала: «Скажи-ка, детка, ты любишь боль? Надеюсь, что любишь, потому что вот что тебя здесь ждёт!»

Соня оттаскивала её под возмущённые крики родителей; дети цепенели от страха, некоторые плакали. Из зала, где заседала комиссия педагогов, выглядывала заведующая балетной канцелярией и срывающимся голосом требовала соблюдать тишину.

Доведя малявку до икоты, Амелия светлела лицом, веселела, и на обратном пути до дома уминала сырные крекеры, стряхивая крошки Соне за воротник.

Утром в понедельник, после единственного выходного, они, разогреваясь, сидели на поперечных шпагатах, обнявшись, как сиамские близнецы, сросшиеся в плечах.

– Ну что, жопик, готова вкалывать? – ехидничала Амелия, разминая подъём. – Ида сегодня тебя сожрёт за адажио. Опять будешь пахать одна на середине!..

– Ты зато в это время будешь бездельничать, – огрызалась Соня.

– Ага, – радостно ржала Амелия, принимаясь за другую ногу. – Буду! Так что лажай подольше, чтобы я могла отдышаться.

Содранная кожа, окровавленное трико.

Перед прогонами и спектаклями на Соню находит неконтролируемая нервная зевота. Пять минут до выхода; она топчется в кулисах, разогретая и накрашенная, в пачке – собственности театральной костюмерной. Пачка пахнет стиральным порошком, крахмалом, и еле слышно – чужими потом и духами. Лиф колется изнутри. Резинки бретелек костюмерша, прокуренная тётка Саша, замазала жирным тональным кремом.

Лиф велик, бретельки растянуты; костюмерша подогнала пачку кое-как, где на живую нить, где на булавки. «Грудь тоже замажешь тональником, – велела тётка Саша, выпустив табачного змея Соне в макушку. – Если и свалится, никто ничего не поймёт».

Фамилия Сони выведена крупными чёрными буквами на подкладке – поверх других, уже стёршихся. Теми же буквами она пропечатана в программке, которую сомнут и выбросят после спектакля.

После поклонов она, будто омытая мёртвой водой, пойдёт в гримёрку и ляжет плашмя на истёртый ковёр, и будет лежать с гудящими ногами и переключающимися тумблерами в ушах, пока не прискачет Амелия и не запустит в неё канифольной крупинкой, и не проорёт прямо в ухо:

– Поднимайся, дубина! Ида идёт, нам трындец!..

Пачка, выстиранная и высушенная, повидавшая балетных тел больше, чем престарелый меценат-потаскун, вернётся на насест в костюмерной. Кто поручится, что она не хихикает в темноте, среди потрёпанных товарок, подвешенных на крючок за причинное место?

Дома было темно и пусто. Соня расшнуровала ботинки, сняла пальто с ледяными пуговицами и, не зажигая свет, прислонилась к стене.

Из коридора просматривалась гостиная с большим окном. В доме напротив двумя этажами ниже мигала разноцветными огнями парикмахерская. Ножницы на вывеске раскрылись лезвиями вниз – ни дать ни взять тощенькая девочка в ученической балетной стойке.

Мона стриглась там регулярно, Соне же запрещалось переступать порог парикмахерской, как и вообще что-либо делать с волосами, кроме пучка.

Раз в полгода тётя сама ровняла ей кончики маникюрными ножничками. Внутренне съёжившись, Соня отбывала повинность на табуретке, реагируя на перемещающиеся пощёлкивания движением глаз. Мона зажимала сухие пряди пальцами, как сигарету. Розовыми ногтями она прочёсывала затылок племянницы снизу вверх, ища не попавшие под лезвия волоски. Озноб сороконожкой пробегал по Сониной спине.

Отстриженные волосы сметались на совок, но без следа исчезали, так и не попав в мусорное ведро. «Мастерит куклу вуду», – думала Соня устало, закрывая дверцу под раковиной.

На самом деле Моне не нравилось, что у племянницы волосы тоже рыжие. Распустив дома пучок, Соня могла ходить только с хвостом или полотенцем на голове, в противном случае ей вслед неслось: «Растрёпа! Как не стыдно быть такой неряхой! Софья!.. Я кому говорю!»

В холодильнике нашлось полтора десятка яиц, две бутылки шампанского, упаковка сыра и детский йогурт. На средней полке лежала записка: «Закажи себе что-нибудь» – и несколько купюр.