– Прекрасно! Почему бы тебе просто не забить меня ими до смерти?! – выкрикнула Соня, стараясь потеснить подступающие к горлу рыдания.

Азиз обернулся на вопль и поспешил к ним через крапивные заросли, напрямик. Обхватив Соню за плечи, он утешал её, уводя от Моны в грибное место, отвлекал рассказами, и она благодарно слушала, вытирая слёзы, но к вечеру на неё накатило бессилие. Всё уже продумано богом, вплоть до того, какой чайный пакетик размокнет у неё в чашке, и лишь во власти тёти вымарать первоначальный вариант Сониной судьбы и написать поверх божественного своей рукой…

Она мечтала лишиться ног. Одной было бы достаточно, чтобы покончить с балетом навсегда.

Воскресный вечер на даче Азиза она помнила плохо; он стал последним.

Отравленным оказалось всё. Малиновое пирожное при пережёвывании отдавало кислятиной; печная побелка походила на пупырчатую жабью кожу. Губы Моны и Азиза превратились в слизняков. Пока они ворковали на диване, обмениваясь улиточными поцелуями, Соня выбралась из дома и, ещё не осознавая, что делает, в сумерках побрела к шоссе.

Визг тормозов и неожиданно жёсткий асфальт дороги, и то, как Мона трясла её за руку, подгоняя Азиза, подсказало Соне, что её сбила машина. Она обрадовалась, ожидая, что из неё выйдет дух вон, и так оно, возможно, и было; что-то ослепительное мелькнуло перед глазами – то ли нимб, то ли докторский фонарик…

На тумбе в медкабинете лежал разрезанный поперёк апельсин. Тонкая круглая долька, похожая на витраж католического собора, венчала дымящуюся чашку – доктор пил чай с апельсином на посту в процедурной.

Ссадины обработали, наложили швы. Соню проверили на сотрясение мозга – обошлось. Целую неделю она не ходила в училище: просыпалась, когда хотела, смотрела мультики. Днём, прихрамывая, спускалась во двор и художественно выдыхала пар, кутаясь в шарф на лавочке и интригуя прохожих.

– Чего не в школе, балерина? Прогуливаешь, небось? – подшучивал дворник, присаживаясь рядом и стаскивая грязные перчатки с рук. Он тоже закалывал свои серые волосы в подобие пучка, пока таскал мусор мешками до помойки и обметал сквер.

– Да ну её, эту школу, – в тон ему отвечала Соня. – Никуда не денется. Хоть недельку да отдохну!

– И правда, – соглашался дворник. – Каторжные вы там, что ли? Моя вон внучка на бальные танцы ходит, три раза в неделю после уроков. Позеленела аж вся. Сын с невесткой довольны, а она уже жизни не рада, всё какой-то конкурс хочет выиграть. Дома тренируется, на ночь воды не пьёт – в платье, говорит, иначе не влезу, в блестючее.

Он уходил с метлой, а возвращался с термосом и свежими булочками, наливал Соне крепкий чёрный кофе в отвинченную крышку и угощал сдобой:

– Булочку-то тебе можно, с глазурью?

– Можно, спасибо.

– Когда теперь в школу?

– В понедельник, но я бы и дольше не ходила.

– Понятное дело. Тётя не сидит с тобой?

– Нет, – дрогнувшим голосом признавалась Соня и добавляла уже громче: – Унеё сейчас много дел.

– Ну-ну. Случилось-то что? – спрашивал дворник серьёзно, пристально глядя ей в глаза. – Балетная травма? Связки потянула?

Он подливал ей кофе и продолжал смотреть, и чем участливей он наклонялся к ней, тем сильнее было искушение раскиснуть и уткнуться забитой зверушкой ему в плечо. За несколько минут общения этот простодушный человек дарил ей любви больше, чем Мона за годы их совместной жизни.

Он провожал её до подъезда, придерживал дверь и вызывал лифт, приговаривая: «Езжай, езжай. Нечего. Видел, как ты хромаешь».

Их разделяло лифтовой решёткой, дверью, и Соня взмывала ввысь, унося с собой невыплаканные слёзы и стыд – огромный, удушающий – за то, что она слабая и обидчивая маленькая дрянь.

Всю неделю Мона избегала находиться дома, появляясь исключительно чтобы позавтракать и сменить одежду; Соня была ей за это почти благодарна.

Вечерами она висела на телефоне с Амелией и набалтывалась всласть, не понижая голос и не оглядываясь. Амелия слёту выдавала ей сводку училищных новостей, после принимаясь трещать обо всякой ерунде, и у Сони болели щёки от хохота.

На ночь она мастерила на кровати вигвам из одеял, залезала внутрь и включала идущий по телевизору ужастик; и до четырёх утра не могла заснуть, вздрагивая от соседских шорохов в квартире наверху.

Во вторник и пятницу приезжал доктор – обработать швы и проверить, как двигается её левая нога, затянутая в голеностопный бандаж. Она разрешала ему осматривать пострадавшую конечность с безучастным видом, словно предметом изучения был не фрагмент её тела, а совершенно посторонний, неодушевлённый механизм.