Спал Табунов отвратительно – люди то и дело цепляли его торчащие в проходе ноги, он просыпался, ставил ноги «домиком», «домик» вскоре разъезжался, и опять толчки, и вновь «домик»… Плохо. Просто беда пассажиру плацкартного вагона иметь рост выше среднего. Только под утро, устав чрезвычайно, он, наконец, забылся.

Разбудил Табунова резкий толчок – он прошёл сквозь его тело и покатился дальше, в хвост состава. Поезд дёрнулся всеми своими сочленениями, на мгновение обмер – и двинулся.

Табунов щурился со сна, перед глазами покачивалась обивка верхней, третьей полки. Вперебивку с чьими-то голосами стучали колёса – и то, и другое Табунов слышал, но как-то не конкретно, всё это жило как-бы фоном, и вот на этом самом фоне и маячило нечто выпуклое, вопрошающее, вопрошающее назойливо и – странное дело, совершенно не оформленное темой.

Да, он проснулся с чувством вопроса. Но что это за вопрос? О чём он? У Табунова было такое ощущение, что появилось это во сне, но сон закончился, Табунов очнулся и – забыл. И вот теперь мучился, словно замечтавшийся школяр, врасплох застигнутый вопросом учителя.

Табунов досадливо вздохнул, потянулся – он начал возвращаться в вагон.

И тотчас фон звуков растрескался и посыпался в его сознании суммой отдельных, самостоятельных осколков.

– Вот так вот и живём-то, – тянул внизу волжское «о» женский голос. – Я всю-то жизнь в кузнечном цеху проработала. Да, нагревальщицей-то. Это знаете, что такое? Это, значит, стою я у термопечей-то, за болванками слежу. Как раскалится-то болванка-то, ну и тяну её оттуда. А у печи, сами понимаете, жарища, с тебя так всё и бегит, и бегит. Одну вытянула, другую затащила. Чуть что – кузнецы мать-перемать, я в слёзы. Да… но это попервой, потом-то привычка, да. А куда денешься? Грамоты у меня с гулькин нос, пять классов всего, очень-то не повыбираешь. Но, ничего, привыкла. Там главное к жарище привыкнуть, это главное. А чтобы не передерживать или, наоборот, недодерживать, так это дело времени. Привыкнешь, научишься, глаз приучишь – и ничего. Глядишь, и получается уже, и ничего, и устаешь меньше-то. А попервой-то да, трудно. И-и, приходила домой – и влёжку. Ляжу на кровать-то, а рученьки-ноженьки-то гудут, гудут. А попробуй-ко, потягай цельную смену болванки, да простой-то на ноженьках-то цельный день. И-и, ночью на мужика и силушки-то не доставало. Лежишь под ним поначалу-то, как мёртвая. А потом вроде откуда-то силушка и приходит. И хорошо.

Окающий голос тихо смеётся. Ему, сочувствуя, вторит другой, чуть пониже:

– Это значит, мужик у тебя хороший. Пригожий – вот и появлялась сила.

– Хороший, да. Вот… Но ничо, обвыкла после, втянулась. Да так до пенсиии проработала-то. И всё-то в одном цеху… Жили-тужили, и даже счастливы были.

Табунов зевнул и, отодрав взгляд от обивки третьей полки, свесился вниз.

За столиком сидели две старушки: одна, та, что окала, сидела лицом к Табунову – бледное лицо, россыпь конопушек, крупные губы, робкие глаза; вторая сидела прямо под ним, и видно было только седую поределую макушку да пёстренький платочек на плечах.

Конопатенькая заметила движение на верхней полке.

– Проснулись? – робко улыбнулась она.

Седая макушка дёрнулась, показались очки, нос и рот второй путешественницы. Очки блестели. Всё остальное улыбалось.

– Угу, – перебарывая зевоту, ответил Табунов. Ему стало скучно и опять тоскливо.

– А мы всё болтаем, болтаем. Поди, мешали-то вам?

– Нет, что вы. Спал как этот, – тускло улыбнувшись, пробурчал он хриплым утренним голосом и начал прикидывать, как бы ему одеться. Ох уж этот плацкарт: натягивать портки лёжа под одеялом! Бр-р! И неудобно, и смешно, и никуда не денешься.

В тамбуре было пусто, накурено и, само собой, наплёвано. Табунова передёрнуло – заплёванный пол всегда вырастал в его глазах до символа.

Закрывшись в ещё более щедром на символы туалете, он наскоро оправился, почистил зубы, умылся, причесался и с облегчением отправился восвояси.

Там его встретило пополнение – на огонёк старушечьей беседы прибилась ещё одна ровесница в набивном белом платке и тёплом (вопреки жаре) мешковатом сарафане в крупную клетку.

– Ой, мы тебе, сынок, наверное, мешаем, – заизвинялась конопатенькая.

– Да нет, что вы, – равнодушно отмахнулся Табунов и сделикатничал, тоже, впрочем, чисто машинально: – И вам занятие, и мне развлечение – посижу, послушаю. Не возражаете?

Он уселся, однако в разговор бабуль вслушался не сразу – размышлял, то ли снова на свою верхнюю полку взгромоздиться, то ли действительно внизу посидеть, то ли в вагон-ресторан… Мысль его текла лениво, и в конечном счёте ему не хотелось ни того, ни другого, ни третьего.

А внимание собеседниц меж тем завладела новенькая – бабуля в сарафане из толстой шерстяной ткани. Голос её звучал надтреснуто и, вдобавок, с характерной хрипотцой курящего человека.

– … А на войну я по своей воле пошла. Открыли у нас курсы медсестёр, я и… Потом-то, конечно, не раз покаялась – больно страшно, и не так вовсе, как чудилось мне. Ну да и чё делать-то? Пошла и пошла, добровольно-то лишь туда можно, а оттудова… Но жалелась только попервой, потом думаю себе: вот вытащила одного солдатика, другого, десятого. А чё если б не оказалось тут меня? Чё, так бы и остались они лежать? Ну, кто-то б другой вместо меня. А так ли бы другой лез-то везде? А там и втянулась скоро. И вытащила потом одного раненого, а он Игнатом оказался. Нет, это я уж потом узнала, что он Игнат, а до того нас ещё разок вместе шарахнуло. Волоку его, тут и разорвался недалёко снаряд. Слава богу, не насмерть. Так вместе и угодили в госпиталь. Там и полюбились, да так, что до сих пор вместе. Так вот и сосватал нас тот фашистский снаряд.