– - Лобанов, вы будете работать или мне нужно отдать вас в приказ? Об увольнении, -- уточнил.
– - Но ведь за меня работает человек. Лобанов!..-накалился мгновенно, как это случалось с ним.
– - Вы что, в бирюльки играете? Человек!.. Ты что, не понимаешь?
– - Нет, не понимаю, -- хотя и понимать нечего было: эту Зину надо было убирать, покуда она не пошла жаловаться повыше. А на что -- было.
– - Не понимаешь?
– - наклонился, чтобы проникнуть в глаза.
– - А если что случится -- я с кого буду спрашивать? Ах, ты не знаешь, что может случиться.
– - Знаю, но, если случится, с того и будете спрашивать.
– - Лобанов!
– - хлыстом, и даже живот его барабанно туго отозвался.
– - Я с вами не собираюсь пререкаться. Не хотите работать -- подавайте на расчет. Можешь, не можешь -- нас это не касается. Мне надоели твои фокусы, понял? Если не выйдешь на работу... когда твоя смена? Ну, вот, не выйдешь -увольняю.
– Ну, хорошо, не хотите ее, дайте мне за свой счет.
– Не дам!
– Почему? Хотите вынудить?

А уж это понимай, как хочешь!..
– - так заливисто, так хорошо

зазвенели у него в горле серебряные колокольчики. Поиграл

связкой французских ключей.
– - Гоша, ты Колю-плотника не

видел?
– - Он вчерась был, цельный день.
– Вчерась, вчерась...
– чего-то задумался, -- мне нужно не вчерась, а сегоднясь. Вы меня поняли, Лобанов?
– - Я вас давно понял, только ничего не могу с вами сделать. Ха-ха-ха!.. не только ты, вот!..
– - весело, с вызовом поглядел.

Что же делать? Выходить? Нет уж. Надо справку брать, по уходу. Но там фирменные печати, онкологические. Когда ты уже умерла, доченька, как не хотел я, чтобы они знали, вообще-- никто. Не знают -- значит, нет этого, не было. А ты есть. Из-за этого и друзьям перестали мы с мамой писать. Не могли наши губы выговорить этого, рука начертить эти буквы.

Нарывала ручонка, кисть вздулась синеватой подушечкой -- занесли с уколами грязь. И подумал без страха: а вдруг заражение крови? И забыл -глядел на отечное, серое, безучастное лицо. Мы надеялись, что теперь-то, после второй порции гепатит и вовсе сойдет на нет, но анализы говорили другое: не сдвигалось, ни вниз, ни вверх.

– - Ты, папочка, туда сейчас пойдешь?
– - Это было сказано о начмеде.
– Я тебя провожу. Доченька, папа уходит...

– - Про-щай...
– - лежала неподвижно под капельницей. Темноглазо, сумрачно уставилась в переплет остекленных дверей.

Лерочка, можно я тебя поцелую?

Нет.

Ну, хоть в ножку?
– - робко подступил к кровати: так хотелось хоть прикоснуться, так соскучился

Лерочка, ну, почему ты так с папой? Он тебя так давно не видел. Он один там у нас, а ты...

Не хочу-у...

Вышли в тамбур. "Я больше не буду к тем, за слюной", - махнул рукой. "А в Мельничный?" -- Денег не берет, но и не дает. Может, Лина выморщит. Попрошу ее".
– - "Да...-- далекой усмешкой, словно зарницей, прошло, -она-то сумеет, не то, что мы с тобой. Кланяйся ей. И другим. Газет принеси, что там пишут про чехов? Знаешь, я ведь

Лерочке рассказала. Все, как есть. Что хорошие. Ничего? А

она: почему же наши туда? Как могла, объяснила".
– - и опять

глянула: ничего?

Ничего, ничего, ведь ты же не зосин Андрюша, тебе уже можно. Как никому другому на всей земле. Сказать правду. Потому что висит над тобой самая непреложная правда.

Начмед принял меня так же сдержанно, так же сердечно: "Мы смотрели Лерочку и пришли к выводу, что рентгенотерапию делать нельзя. Может, это что-нибудь и даст на первых порах, но опухоль такая большая, что облучение непременно вызовет отек и..." Да, об этом мы не подумали. Даже весной затекало. "Но ведь надо же что-то делать , -- тупо твердил.
– - Давайте позвоним в Москву".
– - "Понимаю, но у нас на

Песочной тоже есть хорошие специалисты".

Кашкаревич? Нет, весной прождал его попусту на ступеньках симпозиума, и сейчас вывернется, не приедет. Мы условились с. ней, что они пригласят консультанта: кто-то должен взять на себя ответственность. Да и нам самим страшновато давать эндоксан.

Дома ждало меня письмецо из Архангельска. С газетой, вложенной внутрь. "26 августа. Дорогой Александр Михайлович! Вот газета. Относительно объявления я, оптимист, сомневался: вдруг цензор скажет, что-де, мол, это за частное дело? Но и тот проникся чувством сознательности. Полдела сделано, даст ли это результаты, покажет будущее. Вчера получил письмо от жены. Из воронежской клиники. Пишет, что ей будут делать дефибриляцию (это что-то вроде встряхивания сердца). Вот такие наши дела... Будьте здоровы, привет семье. Виктор Нащокин".

В той газете обычное было: "Победители трудового троеборья" --фоторепортаж: "Если воспользоваться спортивной терминологией, -- шли подписи под снимками, -- то стивидорная бригада Василия Данича в июле одержала победу в сложнейшем троеборье". И обычной была подборка под кокетливым теплым названием: "Пульс хорошего наполнения" -- где рассказывалось о "трудовых делах" архангельской молодежи (газета была комсомольская). И созвучной тем августовским дням оказалась подборка с громовыми лозунгами: "Молодежь области одобряет решительные меры партии и правительства по оказанию помощи братской Чехословакии", "Нет -контрреволюции в Чехословакии!" "Фашизм не пройдет!" Все понятно, только странно, отчего же тогда улыбаются так не к месту, так смущенно архангелогородские девушки? Тянут руки вверх и стыдливо, застигнуто глядят в объектив. А под этим, под ними -- черным жирным набрано необычное: